Собрание сочинений. том 7.

Когда новый удар колокола возвестил о том, что лошади должны выйти на старт, по толпе прошел трепет, Нана, чтобы лучше видеть, встала на сиденье ландо, топча ногами букеты роз и незабудок. Она обвела взглядом необъятный горизонт. В эти последние минуты лихорадочного напряжения она раньше всего посмотрела на пустую дорожку за серыми барьерами, возле которых стояли полицейские через каждые два столба; полоса травы, грязной, затоптанной возле экипажей, дальше вновь приобретала свой натуральный цвет, расстилаясь нежно-зеленым бархатным ковром. Опустив глаза, она увидела у своих ног, в центре круга, лужайку, — здесь кишела толпа, зрители вставали на цыпочки, тянули шеи, громоздились на подножки экипажей, не замечая в пылу азарта толчков, ржали лошади, громко хлопали на ветру полотняные навесы, всадники посылали коней вперед, лавируя среди пешеходов, которые в свою очередь бросались к барьерам, чтобы занять местечко получше; а там, в противоположной стороне, на трибунах, лица зрителей, заполнивших проходы, скамьи, террасы, казались совсем маленькими, а вся масса голов словно была нарисована пестрыми мазками. На фоне неба вырисовывались группами черные силуэты. А еще дальше вкруг ипподрома расстилалась равнина. Справа, позади мельницы, увитой плющом, уходили вдаль лужайки, перерезанные купами деревьев; прямо напротив, вплоть до самой Сены, омывавшей подножие холма, переплетались сетью аллеи, где застыл в неподвижности строй экипажей, поджидавших седоков; слева, в сторону Булони, горизонт снова становился шире, открывая в просвете голубоватые дали Медона, которые пересекала аллея павлоний, и розовые их шапки, растущие прямо на ветвях, лишенных листвы, казались издали ярко отлакированным ковром. Люди все еще подходили, чернея, словно вереница муравьев, на узкой ленте дороги, пересекавшей парк; а еще дальше, со стороны Парижа, даровые зрители, словно стадо, разбрелись в перелесках и под деревьями; на самой опушке Булонского леса двигались цепью темные точки.

Но внезапно веселье согрело сто тысяч сердец, согрело людей, которые сновали от одного края лужайки до другого, словно рой насекомых, ошалело кружащих в воздухе. Тучи, минут пятнадцать скрывавшие солнце, вдруг расступились, и все окрест залило целое озеро света. И все заиграло, заблестело, загорелись над толпой золотые щиты дамских зонтиков. Люди рукоплескали солнцу, приветствовали его смехом, руки тянулись к небу, как бы желая разогнать облака.

По пустынной скаковой дорожке прогуливался в одиночестве полицейский. Потом слева появился какой-то человек с красным флажком в руке.

— Это стартер, барон де Мориак, — пояснил Лабордет обратившейся к нему с вопросом Нана.

Толпившиеся вокруг экипажа Нана мужчины карабкались на подножки; не умолкая шел бессвязный разговор, состоявший из отрывистых восклицаний, возгласов, восторгов и удивления, но и они не поспевали за быстро сменявшимися событиями на ипподроме. Филипп с Жоржем, Борденав и Ла Фалуаз просто не могли молчать.

— Да не толкайтесь вы!.. Дайте поглядеть!.. Смотрите, в будку вошел судья… Это, по-вашему, господин де Сувиньн? Ну и глаза нужно иметь, чтобы рассмотреть с такой высоты, идут ли лошади голова в голову или нет! Да замолчите, флаг подымают… Вот они, тише! Впереди Косинус!

На мачте бился по ветру желто-красный флаг. Лошадей по очереди выводили конюшенные мальчики; жокеи, бросив поводья, сидели в седле; яркими пятнами в солнечном свете выделялись их камзолы. После Косинуса вывели Случай и Бума. Потом дружный шепот приветствовал появление Спирита, великолепного гнедого жеребца, и резкое сочетание тонов, лимонного с черным, придавали фигуре его жокея какую-то чисто британскую меланхоличность. Восторженные восклицания встретили Валерио II, невысокого, живого; скакавший на нем жокей был в светло-зеленом с розовым. Обе лошади Вандевра заставили себя ждать. Наконец вслед за Миндалем показались бело-голубые цвета. Но Лузиньян, темно-гнедой жеребец безупречных статей, был сразу же забыт ради Нана, вызвавшей всеобщее удивление. Такою ее еще не видели; солнце позолотило ее шерсть, придав ей тот рыжеватый оттенок, которым кичатся парижские красотки. Лошадь блестела, как новенькая монета, с изящной шеей и головой, с глубокой грудью, с длинным крупом, каждое ее движение выдавало нервозность.

— Смотрите-ка, да мы с ней одной масти! — восторженно закричала Нана. — А знаете, я ею очень горжусь.

Ландо буквально осаждали, и Борденав в давке чуть не наступил на крошку Луизэ, забытого матерью. Он поднял мальчика, посадил его к себе на плечо и по-отечески проворчал:

— Бедный малыш, пусть и он посмотрит… Подожди, я сейчас тебе твою мамашу покажу. Вот видишь лошадку, так это она.