Собрание сочинений. Том I

Наконец, юному служителю Церкви приходится обозреть результаты своих трудов, усердных и честных, но что же он видит? К нему охладели церковно любивые прихожане и тяготятся его обществом, его проповеди и исповедь избегаются, его ученики из всех предметов всего нерадивее относятся к закону Божию, над его поучениями они прямо издеваются, а на уроках переводят латынь или переписывают задачи по алгебре; наконец, сослуживцы то и дело что трунят над его академическою ученостью; он совершенно одинок и лишен сочувствия. Между тем он замечает, что его сослужитель иерей-семинарист или даже академик из старых, по его определению «елейный», который, кажется, и вовсе-то отрекся от академий с ее тридцати двумя науками, и в проповедях только «чувствия разводит», и с прихожанами толкует больше о чудотворных образах или о недавних похоронах да свадьбе, у которого на экзамене ученики сверх Рудакова и Филарета ни слова не скажут, – этот-то добродушный, объемистый отец Никандр любим и уважаем как проповедник, как духовник, как законоучитель и сослуживец.

И вот задумался представитель богословской науки. Что же? Неужели и ему становиться в ряды «батюшек», которые были предметом неистощимого сарказма в его студенческие годы? Неужели отречься от намерения быть индуктивнообъективным в религиозном деле? Исхода три: одни проникаются горделивым сознанием недоразвитости религиозных потребностей общества и уходят в книги, оставляя для людей лишь формальную исправность человека в рясе; другие оставляют мысль о всяком высшем принципе жизни и становятся эгоистами, искателями денег или чинов. Только немногие обращаются внутрь себя и стараются воспроизвести в себе те, если не забытые, то далеко припрятанные ими в академии настроения души, которыми они жили давно-давно в родном селе, под руководством матери-дьячихи, да отца, распевавшего с ними на клиросе убогого храма: «Вся-кое ныне, ны-не житейское, ны-не житейское, от-ло-жим по-пе-че-ние, от-ло-жим по-пе-че-ние». Ученый иерей теперь вспоминает и то, как местный батюшка бесцеремонно стыдил солдата за соблазнение его работницы, как после тщетных убеждений кулака-кабатчика «от писаний» вдруг достиг желаемого оказания тем милости к соседу бедняку, вскричав раздраженным голосом: «Да есть ли на тебе крест?» Удивляясь привязанности гимназистов к традиционному батюшке, изменнику академии, наш молодой магистр вспоминает о своей жизни в духовном училище в городе Доезжай – не доедешь. Они тоже не любили молодого академика-учителя, хотя он им говорил «вы», но глубоко уважали квартирную хозяйку Власьевну и вовсе не были в претензии, когда она отдирала их за уши при виде принесенной в комнату колбасы постным временем; они так любили читать ей по очереди Четьи-Минеи и называли ее бабушкой. Вглядываясь «новыми очами» в окружающую жизнь, священник вновь узнает в ней «другую, великую бабушку – Россию». Он уже теперь понимает, зачем закрывается платком при слушании страстных Евангелий ленивейший по его предмету и вечно мятущийся духом восьмиклассник-гимназист, чего ради он представился кашляющим при словах Евангелия об Иудее: пошел и удавился (Мф. 27,5). Нашего пастыря начинают занимать и толки купчихи о новоявленной Богородичной иконе, и сердившие его прежде расспросы старшей пепиньерки-институтки о том, можно ли понимать слова о раздаче имения нищим не в буквальном, но в переносном смысле? Литургию он не может теперь совершать без слез и любит читать акафист после всенощной. Резкую перемену наблюдает он в окружающем мире. Его осаждают вопросами совести люди всех сословий и положений: его проповеди стали казаться интересными и привлекают массу людей. В груди его поднимается какой-то фонтан неведомых высоких ощущений, он даже телесно переживает предсказание Христово о реках воды живой учения, текущей из чрева верующих… Но, Боже, куда ушли от него академические принципы и приемы? Куда он теперь денет свою диссертацию: «О научном методе в богословии»? Причем остается его студенческая проповедь, отмеченная еще высшим баллом: «Историческая подлинность Воскресения Христова». Напротив, речи смененного ректора о единении пастыря с народом, которые он некогда называл обскурантизмом, теперь ему кажутся живою истиною. Однако горе ему, если он плюнет на науку. Вот его бывшие ученики пришли к нему в мундирах Университета и Медицинской академии. Дарвин, Лассаль или граф Толстой не сходят у них с языка. Он снова хватается за книги, но они написаны как будто уже другими буквами, точно он впервые читает то, что читывал еще в семинарии, а потом вновь в академии: уже не цитаты и еврейские слова, а «дух и жизнь» отыскивает он в науке. Нужно переучиваться снова, а времени нет, и он клянет себя за бездушно пережитые подготовительные годы, но благодарит Бога, что вышел к свету и повторяет слова Христовы: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14,6).

III