Собрание сочинений. Том I

Однако за всем тем, сколько есть второстепенных причин, отчуждающих от Церкви не только злых, но и не совсем злых и даже вовсе не злых! Конечно, главная из таких причин заключается в бытовой отчужденности пастырей Церкви от общества: этой беде академия сразу помочь не сумеет, но на ее прямой ответственности лежит другая, весьма немаловажная причина духовной беспомощности тех отторженных или отторгаемых овец Христовых, которые Его ищут, но долго найти не могут. Это есть отчужденность церковной мысли от тех интересов – философских, моральных и общественных, – которыми живет общество. Здесь виновата уже не одна сословная разъединенность. Напротив, стремление слиться с обществом охватило многих духовных лиц, особенно в столицах, даже свыше желаемой меры, и что же? Попытка оказалась самой неудачной. Отцы либеральничали, а их осмеивали либеральные журналисты и называли институтками; отцы сентиментальничают, а их аудитории пустуют; отцы вдаются в смелый рационализм, а их слушатели в религиозно-философском обществе не могут взять в толк, о чем они собственно говорят. В 1890 году построили в Петербурге, а впоследствии в Москве и в Киеве огромные прекрасные залы для богословско-философских лекций интеллигентному обществу, и что же? Так и не могли устроить этих лекций при наличности академических корпораций, сотен законоучителей и пр. Пришлось усаживать на стулья зал старушек в платках и чуйке и читать им житие свт. Николая либо описание Соловецкого монастыря. Не спорим, полезно и последнее, но не здоровые имеют нужду во враче, но больные (Мф. 9, 12), а таких духовных врачей для нашего общества не нашлось от наших академий. И, что особенно важно, чем более академии удаляются от своей старой церковной жизни, чем более стараются принять обличив жизни университетской, тем далее становятся они от общества, тем неспособнее понять его и быть понятыми с его стороны. Отрицатели и скептики от них брезгливо сторонятся, а верующие элементы интеллигенции, вроде самаринского кружка в Москве, с огорчением махнули рукой на академии, признавая за ними только сословные искания и интересы, а отнюдь не религиозные. И действительно, чем дальше стремится наша академия по пути либерализма и отчуждения от Церкви, тем туже она запутывается в сети самой мелкой сословной борьбы: за ректорскую должность без принятия священства, за добавки к жалованью, за вытеснение монашества и т. п., – ничего идейного, ничего творческого она сказать не может, а производит только «бурю в стаканчике». Иначе, конечно, и быть не могло. Что даст армия, если пожелает быть как можно менее военной? Что даст купечество, если пожелает как можно меньше торговать, или медицина, если будет отрицать свою терапию?

Наше общество нуждается в теоретических основаниях для религии. Оно все шире знакомится с ее отрицанием на почве философской, естественнонаучной, социологической, экономической, исторической и даже экзегетической (Ренан или Толстой), а ответа со стороны академической науки оно не слышит, отчасти потому, что академия не умеет заставить себя слушать, отчасти же потому, что она этих ответов и не имеет. Отсюда исходный пункт нашей речи об академической науке и желательных преобразованиях в ее преподавании студентам и в ее развитии в трудах профессоров.

Мостом между богословием и мирскою наукой является основное богословие, или апологетика, или так называемое «Введение в богословие»; но апологетический элемент входит во все отрасли богословских наук, т. е. и в Священное Писание, и в историю Церкви, и во все системы различных богословии; можно сказать, что он преобладает во всех этих курсах настолько, что стесняет, суживает собою изложение самого положительного содержания курса. Но что же? Этот господствующий в богословии элемент, а равно и сама кафедра апологетики, идет ровно на полвека сзади за современным течением мысли; мало того: она не подает надежды двинуться вперед вот уже в продолжение 35 лет, именно с тех пор, как появилась серия переводов с немецких и отчасти французских и английских апологий протоиерея Заркевича. Наша наука борется с тенями умерших. Она как будто не слыхала, что уже не материалист Фогт господствует над умами, а Л. Толстой, Маркс, В. Соловьев, Ницше, декаденты и пр. Ведь это не имена отдельных писателей: это целые учения, целые системы, разработанные большими школами ученых, проникшие и в эмпирическую науку, и в литературу, и в университетскую и газетную веру, т. е. обратившиеся уже в живое предание, принимаемые прямо целиком молодыми головами как объединительный общественный катехизис, как то настроение широкой среды, в которую вступает каждый студент, каждый интеллигент.