Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

Нежное человечество составляло свойство души Пентефриевой. Подвигнутый прошением и слезами Иосифа: «Возможно ли, — вещает он ему, — чтоб, думая наградити твои заслуги, извлекши тебя из низкого состояния, усугубил я тем твое мучение! Неволею я лишаюся тебя; но, блажен соделоваяй счастие твое и ближних твоих, возвращаю я тебя в дом, где все то соединенно, что тебе любезно. Ты раздражаешь меня, предлагая мне свое искупление, или не чаешь ты во мне способности к действию бескорыстному, или собственные твои заслуги не свобождают еще тебя от рабства? Кое злато сравнится с тою ценою, которую платили мне твои добродетели? Возьми единого от верблюдов моих, иди объяти отца твоего, иди отерти слезы Селимы. О, коль блажен Иосиф! Ты нежно любим будешь!»

Сим словом пришел Иосиф в восхищение; отверстые уста его не могут изобразити множество тех чувствований, коими сердце его было отягченно: он устремил очи на своего благодетеля, и слезы, текущие по ланитам его, были единым изречением его благодарности. Пентефрий простирает к нему руку, восставляет его и, прешед расстояние, поставленное гордынею между рабом и господином, отверзает ему свои объятия. Иосиф в оные стремится и не может с ним проститися иначе, как прерывающимся гласом.

Далука, лежащая еще под миртами, помышляла об отмщении, когда вошел к ней супруг ее. «Ты зришь еще слезы мои, — рек он ей, приближаяся. — Иосиф свободен, я с ним уже простился; в сию минуту он от нас отходит и в дом отца своего возвращается... Но отчего гневом воспаленны твои очи? Какое смятение объяло твою душу?.. Чья сия одежда? Я познаю ризу Иосифову...»

Душа Далуки терзалась огорчением и яростию недолго, но тем сильняе восколеблясь, победила ее злоба. Принужденная к собственному своему обвинению или к возведению на Иосифа ненавистною злодеяния, раздраженная, зря его мести ее избегающа, ярость исторгает сии слова из глубины ее сердца: «Иосиф! Неблагодарный! Дерзновенный! Он торжествует, он удаляется, отмсти мою обиду... Сия риза и бегство его не довольно ли тебе все наглости его являют?»

Пентефрий от удивления и гнева стал неподвижим. Способен воскипети вдруг ревностию, обожал он супругу, которая, не отвещая его страсти, была до сего непорочна и брачные узы чтити казалась. Воображает он бегущего Иосифа, бледна, тороплива. «Великий боже! — возопил он. — Толико притворства возможет ли внити в человека! Когда проливал я слезы о вымышленной бедств его повести, когда похвалил я его непорочность, когда я обнимал его, сей вероломный!.. Сей подлый раб!.. Но я клянуся тем, что есть всего священнее на свете, клянусь не попустити зла сего без отмщения!» В самое то время стремится он в свои чертоги и, познав путь Иосифа, послал воинов гнати за ним вслед.

Иосиф отшествием своим не медлил. Сидя на верблюде, приближался он к полям с поспешностию и бежал с веселием жилища, толь шумного, коль несчастного. Он противополагал ему приятности мирного обиталища, где жизнь свою вести будет неразлучно с отцом и супругою и где всё, даже до самого раскаяния братии его, поможет ему непорочность сохранити. Он твердо предприял не приносити им ни единыя жалобы и не поведати вечно ни Селиме, ни Иакову истинной повести своего несчастия. Когда, предався приятному таковых мыслей течению, чает он каждою стопою приближатися ко своему блаженству, вдруг пришли ему на мысль други его, оставленные в пастырских Пентефриевых хижинах; прежде отшествия своего хощет он обняти их, поведати им о своем счастии и воззрети еще на жилище своего пленения: есть некие узы, привлекающие чувствительных людей к тем местам, где они о бедствии своем слезы проливали.

Не весьма отдаленный от пастырей, шествует он к ним; едва туда вступает, уже все они окружают его и радостные изъявляют восхищения. «О други! — рек он. — Вы зрите меня в последний уже раз, все бедствия мои скончались. Пентефрий, добросердечнейший вельможа, пролил слезы о моем несчастий, отверз мне свои объятия, я ощутил нежное человечество, в трепет сердце мое приведшее; он возвестил мне мою свободу. Сколь ни истинна радость моя, но я оставлю вас не без сожаления. Дружба, добродетель и несчастие суть священные узы, нас соединившие. Я отхожу и вас в рабстве оставляю! Но я ласкаю себя тем, что ваши оковы не будут вечны. Продолжайте посвящати труды ваши господину, жалеющему о судьбе несчастных и знающему награждати добродетель». По сих словах прежде скорбь на челах их изобразилась, но скоро потом, забыв себя сами, приемлют они участие в удовольствии Иосифовом; слезы их остановляются, они радуются, объемлют его, но он всех доле в объятиях Итобала остается.