Тогда Симеон проливает источник слез из очей, в коих прежде горел отчаяния огнь; еще не смеет он воззрети на Иосифа, но токмо держит его в своих объятиях, прижав к трепещущей груди своей. Все сыны Иаковли приближаются и обоих братий окружают. Вениамин берет руку Иосифову и слезами своими ее орошает. Иосиф оставляет тогда Симеона и устремляется к юнейшему брату; долгое время держат они в объятиях друг друга, раскаяние не возмущало сии нежные их ласки. Наконец Иосиф объемлет всю свою братию, каждого своими орошает слезами; вдруг слышится и радостный крик и рыдание скорби, смешанные с приятным именем брата, кое всех уста единогласно повторяют.
Сии гласы проницают стены сих чертогов. Пентефрий и все Иосифовы други притекают на сие нежное зрелище, и слезы их лиются со слезами сих братий; Вениамин паче всех пленял их зрение. Сынове Иаковли в живости своего чувствования не видят зрителей, их окружающих. Иногда глас раскаяния исходит из сердец, исполненных дружеством, и объятия их возмущает; Симеон биет в перси своя, и каждый из них упрекает себя в участии, которое приял во общем злодеянии. Но Иосиф взирает на них нежными очами. Уразумевают они язык его, прерывают свое раскаяние и слезы свои остановляют.
ПЕСНЬ ОСЬМАЯ
Нощь, навлекающая тени и отверзающая тем взору нашему великолепное зрелище вселенныя, царствовала на поверхности земли, и спокойная луна, окруженная пленяющим своим величеством, к небесам тихо восходила. Сынове Иаковли наслаждались упокоением; единый Иосиф с Вениамином сну еще не предавались. Держа един другого руки и искав места уединенного, шествовали они в поле, вкушали по сильном восхищении тишину приятную, и души их без помощи слова изъяснялися безгласным дружества языком, подобным языку умов небесных; нощное молчание сему чувствованию вспомоществовало.
Иосиф, начав наконец слово свое: «Дражайший Вениамин, — рек ему, — я стал уже известен о том, что мне всего драгоценнее: скорбь не умертвила Иакова и Селиму; братия мои, поверженные в жесточайшее раскаяние, не удалили раба того, коего послал я в дом родительский; сей несчастный, конечно, погиб на пути своем; но ты, может быть, не ведаешь того, что во время твоего младенчества происходило, или, может быть, слабое токмо воспоминание об оном сохраняешь. Ты слов моих силу разумеешь: я хощу знати, как отец мой и Селима свое несчастие познали; трепещу я, страшась, не ведает ли Иаков вину своих сынов: жестокосердо было бы вопрошати мне о том моих братий; в присутствии Симеона не хотел я часто повторяти и имя моей возлюбленной, но оное неволею из уст моих исходило. К тебе я обращаюсь: невинно сердце твое, ты никогда не изменил бы братскому дружеству, и ты можешь вещать о преступлении, не терзался стыдом. Нощь приближается, и воцарившаяся окрест нас тишина ко сну зовет смертных, но сладость ее не толико мне любезна, колико беседа о возлюбленных нам людях».
«Я могу твоему удовлетворити желанию, — отвещает Вениамин. — Воспоминание о сих несчастных временах начертанно в моей памяти, а Неффалим поведал мне о том, чего я сам не видел; Неффалим многажды вещал мне сию жалостную повесть».
Тогда приемлют они место на едином холме; все, что их ни окружает, все с печальною их беседою согласно: природа, лишенная прелестей своих, казалася в тоску быти погруженна; высокие кедры, листвия своего обнаженные, помрачают небеса черными и неподвижными своими ветвиями, и сияние луны от мрачных облак ослабевает. Иосиф преклоняет слух свой, и когда звезды в молчании преходят свое течение, тогда Вениамин рек ему с видом кроткого чистосердечия:
«Если б я должен был вещати сию повесть прежде, нежели обрел тебя, скорбь прервала бы глас мой и не позволила бы мне следовати порядку сих плачевных происшествий; и ныне часто я рыданием моим буду прерываем. Колико крат вопрошал я себя, истинно ли то, чтоб я брат был лютых твоих гонителей! Боже! ты зриши, хощу ли я их злодеяние увеличити! Коль мало подражал бы я тогда твоему великодушию! Но как возмогу я без ужаса поведати действие их злобы?