Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

Да и чем, спрашивается, поддерживал себя Андрей Андреевич в этой адовой работе? Тем же пушным хлебушком, да спасибо, что и он-то есть, да еще и за то спасибо господу: хоть и на адову работу запродал себя Андрей Андреевич, зато всех своих чад спас, и сам жив, и Марфа жива, и коровушка не околела…

И вовсе не глуп Андрей Андреевич, о нет!..

Правда, он верил в домового, или, как его звали в Двориках, в хозяина, верил в злое напущение, в наговор и в дурной глаз, и жил Андрей Андреевич и работал частенько по приметам, но ведь это уж так повелось.

Однако голова его не была слишком забита предрассудками: домового он вспоминал лишь при случае, — известно, утопающий и за соломинку хватается. Когда поп читал у Сторожевых газету, Андрей Андреевич все решительно понимал, понимал, конечно, по-своему. Из всего того, что он слышал в народе, и из вычитанного попом в газетах Андрей Андреевич уяснил самое главное: Русь — земля не плохая, но плохи в ней порядки. Будут хорошие порядки, и все будет хорошо.

Он понимал также толк в умных людях. Особенно уважал настоящих хозяев и рад бы у них перенять многое.

Долги осиливали Андрея Андреевича. Многим был он должен: лавочнику, Улусову, попу-батюшке, соседям. Но больше всего терзали его долги российскому императорскому правительству — подати обычные, оброчные и выкупные платежи за ту землишку, которую царь Александр Второй по великой своей снисходительности дал отцу Андрея Андреевича — несколько десятин с песочком да леса с вершочек…

Ни скудость доходов Андрея Андреевича, ни возможности его хозяйства, ни многодетность не принимались в расчет при обложении всевозможными сборами и повинностями. Что бы там ни было — плати, не то возьмут корову, и лошаденку, и последнее добришко, и ложку, и плошку.

Умные господа из либералов, сидевшие в Питере, велеречиво болтали о том, что-де выкупные платежи несоразмерны с ценностью земель, что оброчная подать с каждой десятины пахотного надела непомерна для мужика, что вообще вся налоговая политика императорского правительства самая несовершенная в мире, что это-де варварство, когда за взыскание налога отвечает не облагаемый субъект, а вся община, намекая тем на круговую поруку.

Либералы, как сказано, «коптили вздохами небеса», и Андрей Андреевич платил и платил. Платил и дивился: да в какую же утробу это все идет и почему на его плечи легла такая непомерная тягость?

Откуда же ему было знать, что выкупные платежи были главной доходной статьей бюджета, что казна лопнула бы, если бы Андрей Андреевич не заплатил недоимки?!

Ну и драли с бедняги шкуру за шкурой, а недоимки не уменьшались, и Андрей Андреевич перестал считать, сколько раз у него описывали хозяйство, сколько раз за недоимки посылали его на общественные работы или в имение к Улусову, сколько клопов он выкормил, будучи ввержен в холодную, где отсиживался на воде и хлебе, как неисправимый должник его величества государя и самодержца всероссийского!..

В голодный 1891 год так скрутило Андрея Андреевича, что он признался Марфе:

— Повычихался я, мать! Не спустить ли землю, не вдариться ли внаем?

Но говорил он это лишь от сердечной тоски. Свою волю, пусть призрачную, он ценил дороже всего на свете и цеплялся за нее из последних сил.

Он горько скорбел, видя выбившегося из сил мужика, и ежели такому горемыке нужна была помощь, чтобы спасти его от злой неволи — найма, Андрей Андреевич бросал свои дела и шел в «помочь», потому что «помочь» — общественное дело, а Андрей Андреевич был сугубо общественный человек.

И как он бывал весел, как улыбчив, когда хозяйство его хоть на короткий срок выходило из нужды! Ко всему-то у него тогда лежало сердце, все-то ему было любезно, все мило, он песни пел весь день!

А когда становилось невмоготу тяжко, у Андрея Андреевича только и было разговоров, что о царской милости.

— Ничего, даст бог, скоро пришлют указ с перышком! (То есть срочный.) Потерпи, Марфа.

— Ох, дождемся ли, отец? — вздыхала Марфа. — Новый лист пришел, чем будешь платить?

— Да, нажимают с недоимками. Видать, царь опять войну затеял, будь она неладна! Придется, мать, у Карлы Карловича хлебушка займать под отработку. Даст бог силенок, отработаем!

Проходило лето, зацветала рожь, наливались колосья — Марфа шла на полоску и, перекрестясь, срезала серпом первый сноп, зажинала, как говорится. Муки из такого сырого и еще совсем зеленого зерна намолоть было нельзя. Да что за беда — можно кашу сварить!

С неделю в избе Андрея Андреевича ели ржаную кашу, пока на току не появлялось созревшее зерно.

И сколько радости, сколько торжества было написано на почерневшем от голода лице Андрея Андреевича, когда он привозил на мельницу первые мешки ржи, как он был горд и независим и как приветливо встречал его мельник!

— Здорово, Андрей Андреевич, — говорил Иван Павлович (он же и мельник, и лавочник, и содержатель кабака — единый в трех лицах) и ломал перед ним шапку, хотя еще вчера и знать-то его не хотел. — С урожаем тебя, ась?

— Ты уж, Иван, распорядись там, чтобы помололи, как быть следует, — говорил степенно Андрей Андреевич.