Сидели они под грушею до самого вечера и слушали отца Нила. А отец Нил договорился до того, что начал выговаривать вместо
— Эх, если бы тимпан и оргàны или хоч гусли доброгласны! — воскликнул отец Нил.— О, тут бы мы воскликнули господеви! А что, не послать ли нам за гуслями?
— Послать! Послать! — закричали все в один голос.
— А послать, так и послать,— говорил Яким.— Лукие, скажи Сыдорови, нехай коней запрягає, я сам поиду. А тым часом, отче Ниле, прошу до госпóды. И вы, отец Елисей, и вы, и вы,— сказал он, обращаясь к причетникам.— На дворе и темно и холодно.
И компания отправилась в хату, а что там было в хате, бог его знает. Знаю только, что Яким за гуслями не поехал.
В следующее воскресенье рано поутру одели Марка в самый лучший его жупан, засунули ему
Лукия хотя и не плакала при расставанье с сыном, но ей все-таки жаль было расставаться с ним.
Грустно, неохотно расставалася Лукия со своим сыном, со своею единою утехой, но она не останавливала, не отговаривала, как это делала старая Марта. Марта сквозь слезы выговаривала Якиму:
— Ну, скажи! Скажи ты мне, где ты видел, чтоб из школы добро вышло? Так, выйдет какой-нибудь пьянычка, а может еще и вор, боже обороны; от только дытыну испортят.
— Замолчи ты, пока я не рассердился! — говорил Яким, надевая на Марка сверх жупанка новую свитку.
— Ну куда ты его кутаешь?
— Куда? В дорогу! Ведь он там останется, так не возыть же за ным свыту.
Так снаряжали Марка в далекую дорогу. Лукия молча смотрела на все это и, слушая доводы Марты, почти соглашалась с нею. Но когда Яким, помоляся богу и выходя из хаты, сказал:
— По крайней мере выучится хоть богу помолиться.
И, проводя их за ворота, долго стояла она и смотрела вслед удалявшейся повозке. А когда повозка скрылася, она перекрестила воздух в ту сторону и, возвращался в хату, говорила:
— Пошли тебе господи благодать свою святую.
Ввечеру Марта рассказывала Лукии про Марка, что он, бедный, плакал, когда прощался с ними, и что он будет жить у отца Нила, а в школу только учиться будет ходить, и что она нарочно заходила в школу, чтобы посмотреть, где он будет учиться.
— Пустка! Совершенная пустка! — говорила она.— Так что страшно одной зайти было, а школяры такие желтые, бледные, как будто с креста сняты, сердечные. А под лавою все розги, все розги да такие колючие! Бог их знает, где они их берут. Настоящая шипшина. А на стене, около самого образа,— тройчатка, настоящая дротянка, да, я думаю, она-таки из дроту и сплетена. А дьяк такой сердитый! аж страшно смотреть. Я, правда, дала ему копу, знаешь, чтобы он не очень силовая Марка, хоть на первые дни. Надо будет еще чего-нибудь послать ему, я думаю, хоть полотна на штаны та на сорочку,— а то замучит бедную дытыну. Чи не понесла б ты ему, Лукие, хоть даже завтра, а то я боюся: убье, занивечить сердечного Марочка.
— Добре, я понесу,— сказала Лукия,— та и сама посмотрю на ту школу.
— Посмотришь, посмотришь! Ты вот еще что: учыны к завтрему паляныци. Я думаю и паляныць зо дви послать Маркови, а то воно, бедное, хоть и обедает у попа, да какой там у них обед! Я думаю, всегда голодное.
Назавтра Лукия отправилась в село с паляницами и со свертком полотна. Она не зашла к отцу Нилу, а прямо прошла в школу. Дьяк встретил ее совсем не сердитый, и школа не была похожа на пустку: хата как хата, только что школяры сидят да читают, кто во что горазд. И Марко ее тут же меж школярами сидит и тоже читает. Она, когда увидела его читающего, то чуть было не заплакала. «Как оно, бедное, скоро научилося»,— подумала она и посмотрела под лаву — под лавою ни одной розги не видно было. Посмотрела на образа — около образов тройчатки тоже не видать. Она, отдавши
— Можна, можна! Чому не можна? — говорил дьяк с важностию и, подойдя к новобранцу (как он называл Марка), сказал ему:
— Ты, Марку, сегодня учился хорошо, а посему и гулять остаток дня можешь, иди с миром домой.