Собрание сочинений в 5 томах. Том 5.

Перед отъездом вашим в степь писали вы ко мне письмо, на которое я вам не отвечал, во-первых, по недостатку адреса, а во-вторых, потому, что совершенно не о чем было писать, а переливать из пустого в порожнее скучно. Вы пишете, что, может быть, в письме вашем встретилось мне что-нибудь не по сердцу, и потому я вам не отвечал. Как вам пришло в голову такое предположение! можете ли вы что-нибудь написать, что бы мне было не по сердцу? Спаси вас господи от таких мыслей! Каждую строчку, каждое слово вашего письма я принимал, как слово брата, как слово искреннего друга. Какие бы ни были ваши предположения, однако же вы на них не остановились. За то вам сердечно благодарен. Поздравляя меня с Новым годом, вы желаете мне, как брат, всего лучшего, и особенно — чтобы вырваться из этой пустыни. Благодарю вас! Прекрасное, человеколюбивое желание! Но, увы! вашему доброму желанию и моей единой надежде не суждено осуществиться.

Вот что случилось со мною. В прошлом году генерал Фрейман представил меня в унтер-офицеры. Я существовал этой бедной надеждою до конца марта текущего года; а перед самой пасхой почта привезла приказ майора Л[ьво]ва, чтобы взять меня в руки и к его приезду непременно сделать меня образцовым фруктовиком, а не то я никогда не должен надеяться на облегчение моей участи. Хорошо я встретил праздник пасхи! Праздник прошел, и из меня, теперь пятидесятилетнего старика, тянут жилы по осьми часов в сутки!

Вот мои радости! вот мои новости! Не пеняйте же мне, что я не отвечал вам на ваши письма. Я ждал, и мне хотелось хоть малой радостию порадовать вашу сострадательную душу; а рассказывать вам о своих страданиях — значит, заставлять вас самих страдать. А у вас и своего горя немало, а делить горе между страдальцем — значит, увеличивать общую скорбь.

Еще вот что. У нас не получает никто «Отечественных Записок», а у вас, вероятно, кто-нибудь получает; то просмотрите вы хорошенько май и июнь, не увидите ли там рассказ «Княгиня», подписанный К. Дармограй. Если нет, то напишите кому-нибудь в Петербург, чтобы получил рукопись в конторе журнала и переслал вам, а вы адресуйте ее в «Современник» или, что найдете лучшим, то с нею и сделайте.

Прощайте, мой добрый мой незабвенный друже! Со следующею почтою буду вам писать больше.

Ш.

68. С. СЕРАКОВСКОМУ

[6 апреля 1855, Новопетровское укрепление.]

Мой милый, мой добрый Zygmunt! благодарю тебя за твое ласковое, сердечное, украинское слово, тысячу раз благодарю тебя. Рад бы я отвечать тем же, сердцу милым словом, но я так запуган, что боюся родного, милого звука. Особенно в настоящее время я едва и как-нибудь могу выражаться. О моем настоящем горе сообщаю я А. П[лещееву], и ты у него прочитаешь эти гнусные подробности.

Кернера и прочее с письмом И. Станевича, писанным 25 октября, получил я сегодня, то есть 6 апреля. Все это пролежало всю зиму в Гурьеве. Но лучше поздно, нежели никогда. Благодарю ж вас, друзья мои, мои братья милые,- что вы не оставляете меня! Поцелуй доброго Станевича за его ласковые письма и извини меня перед ним, что я теперь не пишу ему: до отхода почты осталось только два часа, а до смены караула — час, а я на карауле и написал, что только успел.

Кто такой киевский студент, посылаемый сюда? Если ты знал его в Оренбурге, то сообщи мне, а то я не мастер сразу узнавать людей так, чтобы не сделать маху.

Поцелуй Карла, Цейзика и будь здоров.

Не забывай любящего тебя Ш.

69. БР. ЗАЛЕССКОМУ

10 апреля [1855, Новопетровское укрепление].

Я ничего не пишу тебе с этою почтою, мой друже единый, потому что доброго написать нечего, а о скверном — то узнаешь из письма А. П[лещееву]. Прошу тебя только, если ты можешь, объясни мне, что все это значит. Каким родом могло быть предпочтено представление генерала представлению майора? Это для меня вопрос темнее безлунной ночи. Напиши мне, кто такой Станевич? Я знаю, что это добрый человек, и больше ничего не знаю.

В последнем моем письме я забыл тебе сказать, чтобы ты ходил в свободное время за Урал в парк или рощу и делал этюды; там есть образцы живописных деревьев. И еще раз скажу тебе: с масляными красками будь осторожен, пока не утвердишься в карандаше. Ничего больше теперь не имею сказать тебе. Прощай! Не забывай меня, мой единый друже! Целуй ojca prefekta, Карла, Цейзика и всех, кто вспомнит обо мне.

В продолжение восьми лет, кажется, можно было бы приучить себя ко всем неудачам и несчастиям,— ничего не бывало... Настоящее горе так страшно потрясло меня, что я едва владел собою. Я до сих пор еще не могу прийти в себя: в таких случаях нужен сердцу самый искренный, самый бескорыстный друг. Полуучастью тут не место: оно хуже холодного эгоизма.

Счастливые те, для которых слово участье больше ничего, как пустое слово! Когда я доживу до этого счастья?