Собрание сочинений в 6 томах. Том 5

— Вы были больше чем врачом, исцелявшим наши тела, — говорил доктор Сааведра, адресуя свои слова гробу, обернутому в британский флаг, который по просьбе устроителей похорон одолжил Чарли Фортнум. — Вы были другом каждого из нас, своих больных, даже самых бедных. Все мы знаем, как, не щадя своих сил, вы, движимый любовью и чувством справедливости, безвозмездно лечили жителей квартала бедноты. И разве не трагедия, что тот, кто так самозабвенно трудился на благо обездоленных, пал от руки их так называемых защитников?

Боже мой, подумал Чарли Фортнум, неужели полковник Перес распространяет такую версию?

— Ваша мать родилась в Парагвае — в стране, бывшей некогда нашим доблестным противником, и вы, побуждаемый духом machismo, достойным ваших предков по материнской линии, которые сражались вместе с Лопесом ^{65}, не думая о том, правое или неправое дело он защищал, пошли на смерть из хижины, где прятались эти мнимые защитники бедняков, в последней попытке спасти их, равно как и вашего друга. Вы пали от руки фанатичного священника, но вышли победителем — друга вы спасли.

Чарли Фортнум взглянул на полковника Переса по ту сторону открытой могилы. Он стоял, опустив обнаженную голову, прижав руки к бокам, сдвинув ноги по стойке «смирно». Он был похож на памятник павшим воинам XIX века, а доктор Сааведра в своем надгробном слове продолжал внушать своим слушателям официальную версию смерти Пларра — уж не договорился ли он о ней с Пересом? Кто теперь станет ее оспаривать? Речь будет дословно опубликована в «Эль литораль», а ее изложение появится даже в «Насьон».

— Если не считать ваших убийц и их пленника, я был последним, Эдуардо, кто видел вас живым. Ваши увлечения были много шире профессиональных интересов, и ваша любовь к литературе обогащала нашу дружбу. В последний раз, когда мы были вместе, не я позвал вас, а вы позвали меня (пациент и врач поменялись ролями) поговорить о создании в нашем городе культурного центра — Англо-аргентинского клуба — и с присущей вам скромностью предложили мне быть его первым президентом. Друг мой, в тот вечер вы говорили о том, как сделать более тесными узы между английским и южноамериканским народами. Кто же из нас мог предположить, что через считанные дни вы отдадите за это дело свою жизнь? Пытаясь спасти своего соотечественника и этих обманутых людей, вы пожертвовали всем — своей врачебной карьерой, глубоким восприятием искусства, дружескими привязанностями, любовью к приемной родине, которая жила в вашей душе. У вашего гроба я обещаю, что Англо-аргентинский клуб, окропленный кровью отважного человека, будет существовать.

Сеньора Пларр плакала; плакали, но более демонстративно, и сеньора Вальехо, и сеньора Эскобар.

— Я устал, — сказал Чарли Фортнум, — пора домой.

— Хорошо, Чарли, — сказала Клара.

Они медленно побрели к нанятой ими машине.

Кто-то тронул Фортнума за руку. Это был Грубер.

— Сеньор Фортнум… — сказал он, — я так рад, что вы здесь… целый и…

— Почти невредимый, — сказал Чарли Фортнум. Интересно, знает ли Грубер? Ему хотелось поскорее укрыться в машине. — Как ваш магазин? — спросил он. — Дела идут?

— Надо проявить целую груду фотографий. Снимки хижины, где вас держали. Все рвутся туда, хотят посмотреть. Но, по-моему, они не всегда снимают ту самую хижину. Сеньора Фортнум, понимаю, какое тяжелое время вам пришлось пережить. — Он объяснил Фортнуму: — Сеньора всегда покупает в моем магазине солнечные очки. Если угодно, у меня есть новые образцы из Буэнос-Айреса…

— Да-да. В следующий раз, когда будем в городе… Извините нас, Грубер. Солнце здорово печет, а я чересчур долго стоял на ногах.

Его лодыжка, закованная в гипс, невыносимо зудела. В больнице ему сказали, что доктор Пларр хорошо обработал рану. Не пройдет и нескольких недель, как он снова сядет за руль «Гордости Фортнума». Машину он нашел на старом месте, под купой авокадо; она была немного побита, не хватало одной фары, да и радиатор был погнут. Клара объяснила, что машиной воспользовался кто-то из полицейских.

— Я пожалуюсь Пересу, — сказал Фортнум, опираясь на капот и с нежностью поглаживая раненую обшивку.

— Нет-нет, не надо, Чарли. У бедняги будут неприятности. Ведь это я позволила ее взять.

В первый день пребывания дома из-за этого не стоило затевать спор.

Домой из больницы его повезли по местам, которые напоминали ему какую-то полузабытую страну, — мимо проселочной дороги, которая вела на консервную фабрику Бергмана, мимо проржавевшей железнодорожной ветки заброшенного поместья, которое когда-то принадлежало чеху с труднопроизносимой фамилией. Он пересчитал пруды, мимо которых проезжал, — их должно было быть четыре — и думал о том, как он встретится с Кларой.