Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный)

А потом — в феврале было дело — что-то такое мне однажды ударило в голову, я вроде как немного забеспокоился и поехал туда. И первое, что увидел, была она, да и вообще такое увидел впервые — женщина, молодая, может, и симпатичная, когда была здорова, не скажу. Но сейчас она была не просто худа — кожа да кости. Она не просто выглядела оголодавшей, она был больна, хотя и держалась пока на ногах, и болезнь эта заключалась не в том, что меньше чем через месяц, даже еще меньше, ей предстояло родить. «Кто это?» — спросил я, а он посмотрел прямо на меня и ответил: «Это моя жена». А я сказал: «С каких это пор? Осенью еще не было никакой жены. А теперь до рождения ребенка и месяца не осталось». Тогда он говорит: «Вы хотите, чтобы мы ушли?». — А я отвечаю: «С чего это мне хотеть, чтобы вы уходили?» А теперь я скажу то, что знаю, что узнал после того, как появились эти два братца с бумагами из суда, сам узнал, а не с его слов, потому что он никогда ничего и никому не говорил.

— Ладно, — сказал дядя Гэвин, — слушаю.

— Не знаю уж, где он ее нашел. Не знаю даже, он ли нашел ее где-то, или это она сама однажды днем или ночью пришла на мельницу, а он поднял голову и увидел ее, и все случилось так, как это сказано у того парня, не помню его имени: никогда не знаешь, где и когда тебя настигнет любовь или ударит молния, знаешь только, что второго раза не будет, потому что в этом нет нужды. Не думаю также, что она искала бросившего ее мужа — скорее всего, тот порвал с ней отношения и сбежал, как только она сказала ему, что ждет ребенка, — и вряд ли она боялась или стыдилась вернуться домой только потому, что отец и братья с самого начала старались удержать ее от брака с этим типом. По-моему, тут лишний раз сказалась та же самая черная, и не самая разумная, и довольно-таки отталкивающая и свирепая гордыня крови, которую те самые братцы демонстрировали здесь в тот день чуть не час без перерыва.

Так или иначе, она объявилась здесь, уже зная, думаю, что ждать осталось недолго, и он предложил: «Давай поженимся», — а она ответила: «Мне нельзя за тебя замуж. У меня уже есть муж». Потом время подошло, она лежала на том самом соломенном матрасе, и он кормил ее с ложки, скорее всего так, и, думаю, она догадывалась, что ей уж не подняться, и он привел повитуху, и младенец появился на свет, и, вероятно, и сама она, и повитуха уже до конца поняли, что с этого матраса ей не встать, и, может даже, и его наконец в том убедили, и, может, она решила, что теперь это уже не имеет значения, и сказала «да», и он оседлал мула, которым отец разрешил ему пользоваться, пока он работает на мельнице, и поехал за семь миль за преподобным Уитфилдом и еще засветло привез Уитфилда сюда, и Уитфилд обвенчал их, и она отошла, и они с Уитфилдом похоронили ее. В тот же вечер он пришел в дом к отцу и сказал, что работать больше не будет, и отдал мула, а я приехал на мельницу через несколько дней, и его уже не было — только соломенный матрас, и плита, и посуда, и сковорода, которую одолжила ему мама, — все выстирано и вымыто и расставлено по местам. А на третье лето эти двое братцев, эти самые Торпы…

— Торпы… — повторил дядя Гэвин. Негромко. Начало темнеть, темнело быстро, как всегда в наших краях, и я уже не различал его лица. — Дальше, — сказал он.

— Темнолицые вроде нее — младший так вообще как две капли воды похож — приехали на двуколке вместе с помощником шерифа то ли с судебным приставом, в точности не скажу, и при них были все бумаги, написаны, проштампованы, запечатаны, все, повторяю, как полагается, а я говорю: «Не имеете права. Она пришла сюда по своей воле, больная, без ничего, а он пустил ее, дал крышу над головой, кормил, ухаживал, привел повитуху, а после преподобного, чтобы отпеть ее; он даже женился на ней перед ее смертью. Преподобный и акушерка подтвердят это». А старший из братьев говорит: «Он не мог на ней жениться. У нее был муж. Мы уже связались с ним». — «Ладно, — говорю, — пусть так. Но он забрал ребенка, когда тот никому не был нужен. Он поставил его на ноги и почти три года кормил и одевал». Тогда старший полез в карман, показал кошелек и вернул его на место. «Все, — говорит, — будет сделано по справедливости, но сначала нам нужно увидеть ребенка. Он наших кровей. Он нам нужен, и мы собираемся забрать его с собой». И тогда, не в первый уж раз, я подумал, что мир этот устроен гораздо хуже, чем следовало бы. «Ладно, — говорю, — ехать вам тридцать миль. Думаю, лучше будет, если вы переночуете здесь, да и лошадям надо дать отдых». Старший смотрит на меня и говорит: «Они не устали. И мы останавливаться не будем». — «В таком случае, — говорю, — я еду с вами». — «Милости просим», — говорит.