Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный)

— Но послушайте, Мэтт… — сказал репортер, затем умолк. Он говорил негромко и не сказать, чтобы очень уж настойчиво; однако при этом создавалось впечатление, что, хотя он давно уже окончательно обессилел, в невесомости своей он все еще цел, как летучее семя одуванчика, движущееся без ветра. В мягком розовом комнатном свете его лицо выглядело изможденней обычного, как будто после излишеств прошедшей ночи внутреннее пламя его жизни за неимением иного топлива питалось уже изнанкой его кожи, истончая ее и делая все более и более прозрачной, как изготовляют пергамент. Что его лицо выражало, было теперь совершенно невозможно понять. — Выходит, даже если бы мы могли получить допуск, вы все равно не позволили бы Шуману лететь.

— Точно, — сказал Орд. — Да, конечно, я жестко с ним поступаю. Это так. Но не самоубийца же он все-таки.

— Пожалуй, — сказал репортер. — До той точки, когда человек ничем, кроме смерти, не довольствуется, он еще не дошел. Ладно, поедем-ка мы обратно в город.

— Оставайтесь ужинать, — предложил Орд. — Я сказал жене, что вы…

— Нет, двинемся, пора, — сказал репортер. — Похоже, завтра нам весь день только завтракать, обедать да ужинать.

— Мы можем поесть, а потом поехать в ангар, там я покажу вам машину и попытаюсь объяснить…

— Это все прекрасно, — сказал репортер вежливым тоном. — Но нас интересует только такая машина, какую Шуман мог бы видеть изнутри кабины завтра в три часа дня. В общем, извините за беспокойство.

Железнодорожная станция была недалеко; по тихой усыпанной гравием сельской улице они шли в темноте франсианского февраля, уже напоенного весной — франсианской весной, которая возникает почти что из бабьего лета наподобие чересчур поспешного театрального воскресения, вышедшего на аплодисменты еще до того, как трупное окоченение успело отвесить поклон; весной, когда случающийся раз в десятилетие мороз бьет по распустившимся цветам и раскрывающимся почкам. Они шли молча — даже репортер перестал разглагольствовать, — два человека, у которых трудно было найти что-либо общее, кроме дарованного репортером кратковременного безмолвия, — один летучий, иррациональный, призрачно проникающий сквозь все границы, сквозь все рамки плоти и времени и лишенный, как призрак, всякого собственного веса и объема, вследствие чего он мог оказаться где угодно, примазаться к чему угодно и стать для того или иного предсказуемого в его отсутствие круга предсказуемых людей последней каплей нежданного сдвига, а то и катастрофы; другой фатально и сумрачно устремленный всегда в одном направлении без малейшей интроверсии, без малейшей способности к объективации и рациональному рассуждению, как если бы, подобно мотору, машине, ради которой он, казалось, существовал, он мог двигаться, функционировать только в парах бензина и под пленкой масла, — два человека, действующие сейчас заодно и могущие именно благодаря своему несходству достичь почти что любой цели. Они шли и, казалось, через некую неясную сокровенную среду сообщались друг с другом, излучая предощущение бедственного итога, к которому они бессознательно близились.

— Ладно, — сказал репортер. — Примерно этого мы и ждали.

— Да, — сказал Шуман. Потом они опять шли в безмолвии; словно молчание было их диалогом, а произносимые слова — монологом, общим ходом выстраивающейся мысли.

— Так боишься ты или нет? — поинтересовался репортер. — Давай разберемся, чего мы хотим; лучше разобраться прямо сейчас.

— Расскажи-ка мне еще раз, — попросил Шуман.