Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный)

— Ну что вы, сержант, — сказал первый. — Что вы, что вы, что вы, что вы. Может, вы и нас заодно отправите в город? — Полицейский даже не стал оглядываться. — Ладно, может, вы хотя бы моей жене позвоните и скажете, что не пустили меня домой в таком виде, потому что облечены в темно-синий цвет чести, неподкупности и чистоты…

Полицейский перебил его, не поворачивая головы:

— Вы дежурство ваше кончайте по-хорошему, а не то придется кончать его в машине с решеткой.

— Вот и-мен-но. Наконец-то вы уловили суть. Ребята, он, оказывается, вполне…

— Да ну его, пошли, — сказал второй. — Пусть купит потом газету и почитает.

Они двинулись дальше, репортер (он-то и был без пальто) последним, пробираясь среди криков и гудков, среди тарахтения и скрежета, в сиянии поворачивающихся и скрещивающихся снопов фарного света; они пересекли бульвар и подошли к закусочной. Возглавлял компанию первый газетчик в шляпе с мятыми с одного бока полями, с торчащей из кармана неправильно застегнутого, смещенного на одну пуговицу пальто бутылкой. Хозяин посмотрел на них без особенной радости, потому что собирался уже закрываться.

— Из-за этого утопленника вашего я всю прошлую ночь, считай, не спал, сил уже никаких, — сказал он.

— Можно подумать, мы не представители прессы, пытающиеся уговорить его принять от нас долю нашего скромного жалованья, а люди из окружной прокуратуры, явившиеся, чтобы его закрыть, — сказал первый газетчик. — Вы рискуете пропустить грандиозный спектакль на рассвете, не говоря уже о наплыве сельской публики, которая узнала обо всем только после полудня, когда поезд привез газеты.

— Идите тогда в заднюю комнату, а я входную дверь запру и свет тут выключу, — сказал хозяин. — Годится?

— Конечно, — ответили они.

Он запер дверь, погасил свет, провел их на кухню, где стояли печка и оцинкованный стол, покрытый рыбно-мясными наслоениями от бесчисленных уик-эндов, и, снабдив их стаканами, бутылками кока-колы, колодой карт, ящиками из-под пива, чтобы сидеть, и днищем бочки, чтобы соорудить стол, отправился спать.

— Если будут стучать в дверь, просто сидите тихо, — сказал он напоследок. — А перед тем, как утром начнут, стукните мне в стенку, я проснусь.

— Договорились, — сказали они.

Он вышел. Первый откупорил бутылку и начал разливать на пятерых. Репортер придержал его руку:

— Я не буду. Больше не пью.

— Что? — спросил первый. Он аккуратно поставил бутылку, вынул из кармана платок и не спеша разыграл всю пантомиму: снял очки, протер, надел обратно и уставился на репортера; однако четвертый газетчик, пока он все это проделывал, успел взять бутылку и довершить разливание.

— Ты больше не… что? — проговорил первый. — Что прозвучало в ушах моих — человеческая речь или голос слепой, безумной надежды?

— Да, — сказал репортер; на его лице была написана та ослабевшая, усталая болезненность, какую можно увидеть на лице папаши под конец демонстрации новорожденного. — Я на какое-то время завязал.

— Велика, Господи, милость Твоя, — с придыханием произнес первый, после чего, повернувшись, заорал на того, кто держал теперь бутылку, в спонтанном шутовском гневном отчаянии записного паяца-любителя. Но тут же прекратил, и затем они вчетвером (репортер и тут не проявил солидарности) уселись вокруг бочечного днища, и четвертый начал сдавать для игры в очко. Репортер не участвовал. Он отодвинул свой пивной ящик в сторону, и первый газетчик — заядлый импровизатор, готовый обыграть всякое нечаянное затруднение, всякую неловкость, — мигом приметил, что ящик он поставил у холодной теперь печки.

— Сам не стал, дай тогда хоть печке горячительного, — сказал он.

— Я сейчас начну согреваться, — сказал репортер.

Они начали играть; поверх негромкого шлепанья карт голоса их звучали тихо-бодро-безлично.

— Вот уж действительно нашел себе место на веки вечные, — сказал четвертый.

— О чем, интересно, он думал, когда сидел в этой своей кабине и ждал встречи с водичкой? — спросил первый.

— Да ни о чем, — отрезал второй. — Если бы он был из думающих, он не сидел бы там вообще.

— А имел бы хорошую работу в газете — ты это хочешь сказать? — спросил первый.

— Да, — сказал второй, — именно это.

Репортер бесшумно встал. Чуть отвернувшись от них, зажег сигарету, спичку аккуратно бросил в холодную печь и опять сел. Из остальных никто, кажется, этого не заметил.

— Раз уж мы взялись предполагать, — сказал четвертый, — о чем, по-вашему, его жена думала?

— Ну, это-то просто, — сказал первый. — Она думала: «Как хорошо, что я прихватила в дорогу запасное колесо».

Они не засмеялись; репортер, по крайней мере, смеха не услышал; он сидел на своем пивном ящике тихо и неподвижно, в то время как дым сигареты в стоячем безветренном воздухе тек вверх, раздваиваясь вокруг его лица, а голоса игроков летали туда-сюда, как карты, с мертвенно-бодрым шлепаньем.

— Думаете, они действительно оба с ней спали? — спросил третий.

— А как же; тоже мне, новость, — сказал первый. — Но как вам нравится, что Шуману все было известно? Механики, какие знакомы с ними подольше, говорят, что они даже не знали, чей ребенок.