Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

И вот зал. Сохранилась фотография: я в военной форме, с красной звездой на шлеме, за спиной винтовка, а сам я на игрушечном коне — и вид у меня решительный. Год был предвоенный, а может, даже первый военный, его начало, до беды осталось всего несколько месяцев, в саду какой-то утренник, я только что декламировал стихи, где поминался враг, которого мы побьем, нарком Ворошилов, винтовка, и вот я, вышедший прямо из стихотворения, сижу на коричневом коне, а на меня, я это помню точно, с любовью взирает из-за спины фотографа дорогая бабушка. У фотографа большой аппарат с треногой, он обещает птичку, и я напряженно гляжу в стеклянное окошко, откуда вылетит обещанная птичка, а не тот воробей, которого мы схоронили под тополем…

Я иду по залу, который теперь кажется обыкновенной комнатой, я поднимаюсь по ступенькам, которые были когда-то так высоки, я прикасаюсь к низеньким, для детей, перилам, которые прежде были в самую пору, я улыбаюсь, перебирая лоскутки невозвратимого детства, и странным, таким простым и таким неясным образом перехожу из своего детства в детство нынешнее, в похожий, но другой дом.

Если бы не память, ничего особенного. Обыкновенный детсад. Малыши просыпаются: кончился тихий час. Махонькие кроватки, спросонья, огромные глаза, светлые, черные, серые головенки. И громкий голос медсестры:

— А вот это у нас отказник! Мишенька, привет!

Мишенька беспечально улыбается.

— А вот этого нам подкинули! Сережа, к чаю — конфеты!

Сережа смотрит задумчиво, вполне осознанно, и никакие конфеты его не волнуют.

— А вот этот у нас дурачок! — восклицает сестра, и я говорю ей:

— Тише, что вы!

— Ой, — машет она рукой. — Они ничего не понимают!

Я не согласен с ней, тороплюсь выйти из спальни. Мне неловко, что я участвую в таком разговоре. В ползунковой и в младшей группе, думаю я, будет полегче, там можно говорить все, сосунки и ползуны ничего не понимают действительно, а трехлетки — они понимают, все понимают, если не умом, так душой, они ждут, не сознавая этого, они чувствуют свою застылость и чувствуют, что где-то живет их радость, их волшебное оживление: в один прекрасный миг, как вот теперь, дверь распахнется, войдет незнакомый дядя или еще лучше незнакомая, но такая родная, долгожданная тетя, и все на свете перевернется, потому что…

Мороз продирает по коже, когда спросонья, еще не выбравшись как следует из дремы, чей-то тонкий голосок произносит взахлеб:

— Папа!

И нестройный хор повторяет, глядя на меня с наивной, доверчивой открытостью:

— Папа! Папа! Папа!

— Нет, это не папа, — вносит ясность сестра и выпроваживает меня из спальни.

Надежды напрасны — в малышовой группе легче не становится, когда видишь сморщенные, стариковские лица и попки новорожденных, которых, обгоняя друг друга, прибирают сестра и нянечка, сбившиеся с ног.

Нянечка — совсем юная, сестра — постарше, видать опытная, обходится с малышами споро, да только сколько же надо терпенья и сил, чтобы вдвоем два десятка карапузов обиходить, утешить, посадить в манеж… Из кроваток слышится рев и грай, в манеже тише.

Лежат, гулькают себе под нос, пускают слюнки, разглядывают потолок полдюжины совсем новеньких людей. Еще не ведают они ни о чем. Не ведают о себе, о судьбе своей.

А судьбы у них — у всех до единого, у целой сотни с лишком — уже драматические.

Потому что этот детсад совсем не детсад, а Дом ребенка.

Детский сад — он лишь внешне. Внутри же…

А нутро этого дома печали — в маленьком железном сейфике.

* * *

Иметь бы групповой портрет — но сделать его фотографу будет физически невозможно: рук не хватит, ни у фотографа, ни у остальных.

Главврач, врачи, старшие медсестры, нянечки, педагог, — если всех собрать вместе, да еще позвать на помощь специалистов, которые ходят дважды в год на освидетельствование детей, — психиатра, отоларинголога, дерматолога, хирурга, невропатолога, — если даже фотографа позвать, при условии, что тот заранее установит свой фотоаппарат, — и при этом старшие группы будут стоять на своих ногах, все равно рук не хватит, чтобы сняться всему Дому ребенка, в полном составе.

Если даже взрослым по два ребенка взять.

Рук тут не хватает в прямом, буквальном смысле слова, и групповой портрет возможен лишь в уме.

А портрет в уме, это ведь не собрание изображений, — собрание судеб…

Приступать к нему без провожатого — дело немыслимое и опасное. Так что я выбираю в поводыри — ее, мою героиню.

Почему именно ее, станет ясно несколько позже. Что касается ее служебного положения, то дело это ей в самую пору.

Она — педагог.

А зовут ее…

Ее имя очень просто, обыкновенно, я же, по размышлении, назову ее именем нереальным, чуточку шутливым и все же вполне серьезным, с отчеством, произведенным от имени не мужского, а женского, потому что добродетели, о которых идет речь, увы, женского рода.

Итак, назовем ее Вера Надеждовна. Фамилия образуется от имени Любовь.

Так что если вам необходима ее фамилия, возьмите это имя и образуйте фамилию, которая вам понравится больше.

И все же — не о ней вначале.

О ее деле.