Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

«Я, Пошева Фаина Ивановна, 1956 года рождения, родившая ребенка женского пола, весом 2450, двадцатого июня 1982 года, отказываюсь от воспитания и любых прав на него. Я не замужем, материальные условия плохие. Ребенок у меня третий, двое уже сданы государству». И подпись. И дата: десять дней спустя после рождения.

Я видел это создание, этот орущий кулек — еще не человек, только лишь человеческий материал, оболочка, в которую надо вдохнуть душу, а вначале вдохнуть здоровье, сохранить жизнь.

Он плачет, этот «ребенок женского пола», — плачет не от беды, от самого факта присутствия в жизни, и нет ему никакого дела до того, что присутствие это его тут нежелательное для родившей его женщины.

* * *

К чему я стремлюсь? Чего я добиваюсь?

Я пишу для добрых людей. Для тех, кто печаль эту — не только мою — поймет и разделит. И все же, все же, как писал Твардовский, отлично я понимаю, что прочтут написанное мною не одни лишь добрые люди. Прочтут и злые. Прочтут и зададут этот каверзный вопрос — для чего он пишет об этом? Чего добивается?

Может, стремится бросить тень на святое наше материнство? Поставить под вопрос его чистоту и здоровье? Лишить уверенности нас таким образом?

Отвечаю недоверчивым: успокойтесь!

Миллион благодарных слов сказано о материнстве, а все ведь мало. Да разве в благодарении лишь одном дело?

Мать — наш самый близкий и самый родной человек до гробовой доски — ее ли, нашей ли, — от нее мы получаем и самоё жизнь, и всё, что за этим следует, — силу, любовь, уверенность в себе. Мать учит нас правилам людским, оживляет ум наш, вкладывает в уста наши доброе слово, а память осеняет своими беспрекословными наставлениями о самом дорогом и человечном, что было до нас.

Из тысячи стихов, написанных о матери и материнстве, нет ни одного, пожалуй, неискреннего, а мне вот все же очень нравятся эти негромкие строки Твардовского:

Ты робко его приподымешь:
Живи, начинай, ворошись.
Ты дашь ему лучшее имя
На всю его долгую жизнь
И, может быть, вот погоди-ка,
Услышишь когда-нибудь, мать,
Как с гордостью будет великой
То имя народ называть.
Но ты не взгрустнешь ли порою,
Увидев, что первенец твой
Любим не одною тобою
И нужен тебе не одной?
И жить ему где-то в столице,
Свой подвиг высокий творить.
Нет, будешь ты знать и гордиться
И будешь тогда говорить:
А я его, мальчика, мыла,
А я иной раз не спала,
А я его грудью кормила,
И я ему имя дала.

Перечитайте последнее четверостишие еще раз. У какой ожесточившейся души не вызовет оно теплой волны, подкатившей к горлу? Высокие слова имеют шанс остаться холодными, простые же, как эти, всегда теплы.

Поэт, как известно, и самое отвлеченное через себя пропускает, а тут — о матери. И не хочешь, а знаешь, веришь: слова эти простые складывая, Твардовский свою мать видел.

Так что не злого человека хочу я видеть перед собой, а доброго, понимающего, принимающего чужую беду. Вот и вижу я глаза матери великого поэта, которая могла и должна была сказать именно так, как записал ее сын, и к ней обращаясь, спрашиваю:

Как сердце материнское может ожесточиться до такой меры, чтобы от ребенка своего отказаться?

Или вовсе не материнское оно, ведь бывает же, что женщина и мать — понятия не совпадающие?

Эгоистка обыкновенная?

Ведь как бы ни трудно жилось, вот этой, например, Пошевой Фаине Ивановне, 1956 года рождения, — а допустить это можно, — не трудней же ей приходится, чем многим тысячам, живущим от нее неподалеку и нелегко, а вот ведь не бросающим своих детей?

А вдруг материнство, святая эта ипостась, тоже способно вырождаться? Нет, не вообще, не везде и сразу, а в отдельных женщинах, в отдельном роде, семействе?

Трудно вообразить себе обыкновенную женщину, которая бы написала вот такую расписку и потом, всю жизнь свою оставшуюся, не каялась бы, не терзала себя. Значит, женщина эта — не обыкновенная, выродок, чудовище, поганка без корней?

Отвечу на собственные вопросы.

Печальная эта истина, трудно с ней смириться, трудно принять, но истина потому и зовется истиной, что она правдива. Так вот — существует печальная истина, по которой и святые начала могут угасать, умирать, вырождаться.

Выяснить причины угасания, умирания и вырождения — дело не очень приятное, но нужное, важное.

Видеть красивое — всегда приятно.

Видеть ничтожное — больно. Оно слепит, оно вызывает отвращение. Любоваться ничтожным немыслимо, но препарировать его необходимо, иначе оно будет процветать. Ничтожное подобно опухоли — выяснив причины ее возникновения, опухоль надо лечить, а если нужно, оперировать. Так и тут.

Горько говорить о материнстве ничтожном, несостоявшемся, поруганном.