Собрание сочинений в десяти томах. Том 3

Унижение, чувство слабости, какое испытал Мешко на один момент, уступило место обычной гордости, вере в самого себя и надежде на лучшее будущее. Разве саксонские князья, сидевшие в своих гнездах по берегам Лабы, были сильнее и славнее его?…

Чтобы дорасти до этого могущества и смело поднять голову, надо было усыпить бдительность этих двух тронов, заключить с ними союз, кланяться, унижаться, мучиться и молчать, и надеяться, что, может быть, только потом удастся встать крепко на ноги, не отрицая, впрочем, и того, что этим проложенным столькими страданиями и жертвами путем сможет воспользоваться только будущее поколение.

Когда на хорах раздавалось грустное церковное пение, Мешко стоял и думал о себе, о прошлом его рода и своих подданных и с тревогой смотрел в лицо императора, стараясь разгадать этого непонятного ему человека, такого могучего и сурового, в глазах которого теперь отражались только смирение и грусть. Таким надо было быть и ему, Мешку, чтобы сделаться впоследствии сильным.

Сжатые толпою со всех сторон, оба князя, Полянский и чешский, оставались в храме до конца молитв и пения. Наконец все замолкло, и Оттон, опустившись на колени, тотчас встал и направился к выходу, сопровождаемый епископом и духовенством. Перед ним освещали дорогу и кадили, как перед божеством. Соблюдая очередь, впереди шли придворные чиновники, несшие мечи, копья, скипетр, отстраняя толпу и заботясь о том, чтобы платье властителя не коснулось толпы. Со свитою шел Биллинг Саксонский и Оттон, сын короля Люитгарда, баварские князья и многие другие.

И, как видение, весь этот кортеж исчез во вратах; в храме стало темно, мрак и тишина здесь царили во всех углах, только у гроба Христа горели лампады…

Мешко и Болько долго стояли и смотрели вслед уходившей толпе, которая разбрелась по всем улицам, дворам и замкам.

И им пора была вернуться к своим отрядам, так как к Оттону в этот день никто из посторонних не мог быть допущен. Пошли молча, не разговаривая между собою, и вскоре очутились в своих обозах. Здесь, на равнине, горели фонари, откуда-то доносились звуки музыки, и несмотря на пост раздавались песни, ржали стоявшие под открытым небом кони, и эта равнина ночью напоминала собою картину обоза накануне большого сражения, когда воины в ожидании утреннего боя улеглись спать и в полудремоте прислушиваются к тревоге.

Мешко, обняв шурина и не говоря ни слова о виденном, вошел и улегся под своим шатром.

VII

В первый день Пасхи после обедни Оттон принимал у себя во дворце прибывших издалл послов, вельмож и князей. В этот день Болько тоже должен был явиться к нему с дарами, привезенными им от отца из Чехии.

Каждый из представлявшихся Оттону должен был явиться со своим отрядом, который поджидал своего господина в передней части дворца. Доступ к императору был затруднен; его окружала многочисленная свита, окружали люди с прошениями, жалобами, требовавшие помощи или поддержки, и все они прибыли издалека. Многих Оттон отсылал к своим канцлерам, писарям и многочисленным старшинам, с некоторыми сам разговаривал, а других отсылал обратно ни с чем. И те, кто своим неразумным поведением навлекли на себя гнев или хотя бы нерасположение императора, стояли иногда во дворе замка по три дня, для того чтобы в конце концов получить приказ явиться через год.

Для Болеслава Лютого, нового союзника, Оттон оказался очень милостивым, может быть, потому, что в его памяти было еще слишком свежо воспоминание о победе над уграми на Леховом поле, в которой ему немало помогли чехи. Словом, молодого князя Болеслава тотчас же провели к нему, а Мешко, смешавшись со свитою, издали наблюдал за всем. Оттон сидел в золотистом кресле, обложенном пурпурными подушками, облаченный в легкое шелковое платье, обшитое жемчугами. За его троном стоял весь двор, одетый в дорогие меха, золотые цепи, пурпурные платья и пояса, отделанные драгоценными камнями. Недалеко от трона стоял серебряный позолоченный стол, на котором был изображен вид столицы Византии; на нем размещены были кубки, золоченая утварь, все это было покрыто расшитыми полотенцами, а все вместе выглядело, как какой-то блестящий алтарь. Возле старого Отгона стоял его сын в короне и в шелках, опираясь на громадный меч, ножны которого искрились лучами изумрудов и рубинов. Казалось, будто здесь нагромоздили всякие богатства для того, чтобы их великолепием ослепить тех, что пришли поклониться императору.

Все, что могло дать современное греческое искусство, торговля с Востоком, художество итальянцев и галлов — все это окружало царя.

Луитпранд одинаково усердно добивался порфиры для Оттона, как и руки Теофании для его сына. Полы были устланы коврами, стены покрыты узорчатыми опонами (завесами), собственноручно вышитыми королевой Матильдой.