Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости

Георгий оглянулся еще раз. Нет, Нури сегодня на пляже не было, а первым заходил в воду Прушьянц, – в отсутствие Толстяка он был здесь сегодня лидером. Не без самодовольства Георгий подумал, что ему среди них делать нечего, для него это не компания, лица его ранга и более высоких рангов сюда не ходят. Здесь вершина – Толстяк. Он хорошо помнил, что многие купались без удовольствия, а ходили сюда по утрам, как в английский клуб: подать старшим туфли, принести воды в шапочке, чтобы обмыть им же с ног песок, – словом, пообщаться с сильными мира сего. Но, справедливости ради, стоит отметить, что солнце, море и небо стушевывали раболепие и дозы подхалимажа были всегда вполне пристойными. Главное – здесь не говорили о делах, никто никого ни о чем не просил, это считалось дурным тоном, здесь люди набирались сил и здоровья перед исполнением своих служебных обязанностей.

«Какой фельетонист умирает!» – с беззлобной иронией подумал о себе Георгий, выходя из голубой дощатой кабины с надписью красной краской: «Выжим, муже», глядя сквозь темные очки на своих знакомых, ступая босыми ногами на замусоренный пляжный песок. «А впрочем, чего это я над ними потешаюсь, чего злобствую – сам недалеко ушел!» Вдруг вспомнив маленькие джинсовые сабо маминой квартирантки, он сардонически усмехнулся. И, словно при вспышке магния, осветившей изнутри всю его душу, увидел в ее бессмертном сосуде, на его внутренних стенках, мельчайшие трещинки лицемерия, угодничества, чванства, карьеризма, недомыслия, равнодушия. Да что и говорить, он уже привык жить напряженно-сдержанной жизнью, чувствовать себя на виду у всего города, как на сцене; он уже научился придавать значение не только своим поступкам и словам, но даже жестам. Иначе говоря, начинал терять драгоценное чувство юмора по отношению к самому себе, бесконтрольно отдаваясь в плен чиновничьих условностей и механической суеты канцелярий. Он еще ловил себя на фальшивых улыбках; на том, как восторженно бьется его сердце от начальственной похвалы, как приятно ему поздороваться за руку с вышестоящим товарищем, – еще ловил себя на всем этом, еще подтрунивал над самим собой, но все реже и реже, все глуше и неохотнее. Шагая по пляжу и уже не оборачиваясь на своих знакомых, Георгий смутно думал о том, как удивительно равнодушны люди к своим близким: вроде бы живем все вместе, и в то же время нас как бы нет друг подле друга. Живем, не вникая, не задумываясь о жизни, что проходит рядом; если иногда и соприкасаются души, то по касательной, не пересекаясь, не проникая одна в другую. Все совершается походя, как бы механически, а между тем жизнь проходит. Как, помнится, было написано на одной из кладбищенских стел в том ауле, где он когда-то учительствовал: «Буда гечар» – «Пройдет и это». Надо, чтобы мама чаще виделась с девочками. Как она хотела нянчить Ляльку! А Надя не разрешила: «Вы, Анна Ахмедовна, курите – это противопоказано ребенку!» Неужели мама должна была бросить курить? Что она, курила бы Ляльке в лицо? Зря он спустил тогда Наде, зря… Вообще, если быть мало-мальски честным, это он виноват в том, что между его матерью и его женой нет никаких родственных отношений. Это его равнодушие привело к такому положению… Странно, но чуть ли не вся его жизнь прошла в каком-то отстраненном от жизни состоянии, как в летаргическом сне, будто он был на свете и одновременно его не было, и даже существование детей не доказывает ему того, что он был. Неужели все так живут? Если так, ведь это ужасно – даже вор или бандит искренне заинтересован в своей жертве, чем мужья и жены, родственники или сослуживцы друг в друге; для вора или бандита ты – вожделенный объект, а для своего – один из одушевленных предметов привычной среды обитания. Неужели то, что «чужая душа – потемки», определено между людьми на веки вечные?! Тогда для чего всё, для чего дует ветер, греет солнце, растет трава, поют песни, пишут книги – разве не для того, чтобы люди пробились друг к другу? И если они пробьются, наверное, наступит другая жизнь… А вдруг в один прекрасный день пробьются все и все будут болеть твоей тягостью и жить твоей нуждой и проникать в твою душу своей душой?! Что будет тогда? Общага или что-то вроде коммунальной квартиры казарменного типа – очень большой, теплой, бодрой, бесконечно сочувствующей… словом, в ней будет все, кроме тайны, одиночества, уныния… и ты сбежишь из этого рая…

Войдя по колено в прибойную кромку, Георгий миновал ржавые прутья забора городского пляжа и вышел на дикую часть берега, к камням, с которых еще лет тридцать назад можно было нырять прямо в море, а сейчас они возвышались на берегу. У канализационной трубы двое белобрысых мальчишек ловили на закидушки тарашек.

– Ну как, идет? – весело спросил их Георгий.