Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

— А то, что вот я не могу допроситься, чтобы Ваня вырезал и вставил новое стекло вместо того, что разбито на этом портрете, мне показывает, что он еще это не понимает. А право, пора бы…

— Да, папочка, я не забыл… я смотрел… у тебя же нет таких стекол. Я сделаю завтра же…

— Ведь если сам я возьмусь, так найду же и сделаю. Значит, найдешь точно так же и ты, если только захочешь. Ты же не гость, не чужой в этом доме.

Помолчав, отец сажает на нос свое пенсне в тонкой черной оправе и, взяв новый лист, лишь вчера отпечатанный Верой на старенькой нашей машинке, читает другую главу.

«…Надо Вам сказать, величественна и обворожительна была Матушка La Grande Impératrice[11]», — этими словами начинается глава. Их говорит поэт Федор Глинка[12]. Отец хорошо знал его уже глубоким стариком, вот таким, каков он здесь на фотографии. Детские годы его проходили при Екатерине. Герой Отечественной войны 1812 года, участник Декабрьского бунта, он умер за год до убийства Александра II. Живая история… Рассказ записан с его слов, и глава посвящена детской дружбе его с прадедом Кротковым. Оба они были в числе пажей Екатерины. И на склоне своей долгой жизни, разгладив сеть мелких морщинок, избороздивших бритое добродушное лицо, он, достав из заветной шкатулки ажурную ленточку — обрывок дамского носового платка, им хранимый всю жизнь, — вспоминал давно прошедшие годы…

…Дворцовая анфилада. Утро. Всюду искрится солнечный свет. Он отражается в натертых паркетах, в больших зеркалах, в хрустальных подвесках, дрожащих под люстрами, в лицах золотощеких амуров на фигурном плафоне, в золотых рамах картин Лагренэ и Каравака[13]. Стая резвых мальчишек в атласных камзолах с кружевными жабо, в белых чулках и ботиночках с пряжками — это пажи императрицы. Дежурят они во дворце. Строжайший регламент предписывает им в этот утренний час соблюдать тишину… А какая же тут тишина, если веселое утреннее солнце побуждает смеяться и прыгать, подстрекает к шалостям и беготне. Рослый не по летам Коля Кротков рассмешил чем-то миниатюрного и самого младшего Федора, и тот еле удерживается, чтобы не фыркнуть. В это время кто-то еще, разбежавшись на носках, хватает Глинку неожиданно за плечи и хочет перескочить через него, как при игре в чехарду. Федор скользит на вощеном паркете и падает; не удержавшись, падает и тот, другой. А высокие двустворчатые двери на половину императрицы распахиваются настежь. Оба мальчика, багрово-красные, едва успевают вскочить на ноги и оправить смятую одежду. Входит Екатерина. Она в белом пеньюаре, в чепце. Сдержав улыбку при виде смущения застигнутых ею врасплох мальчишек, она укоризненно качает головой: «Что это у вас сегодня, господа, так шумно? Вот смотрите, нажалуюсь я кому следует, как вы тут на дежурстве себя проявляете…» И поднятый тонкий мизинец грозит вразумительно, а голубые глаза смеются им вовсе не строго, и оброненный кружевной платочек, плавно паря, опускается вниз на паркет. «Господа», сталкиваясь лбами, ныряют, каждому хочется успеть раньше других поднять носовой тот платочек, но ласковый жест отводит его от царицы.

— Можете оставить себе, только, чур, мне не ссориться; как хотите делите, но чтобы без драки, — и она исчезает, пройдя мимо застывших в молчанье почтительном юных пажей. Платочек тут же разорван и поделен между всеми. Эти тонкие обрывочки навсегда остаются памятью об этом утре для всех участников.

Одну картину сменяет другая. Но чтение многих отцом написанных глав происходит уже без меня. Мне еще, так он думает, рано знать о дурных сторонах жизни прошлого… Но кое-что я все-таки, кажется, знаю…