Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Одна из последующих глав «Хроники» и была посвящена «Зеленой лампе». Она начиналась строками Пушкина из посвящения Толстому: «Горишь ли ты, лампада наша, подруга бдений и пиров», — на которое Яков ответил шутливо-печальным двустишьем: «Ах, лампа погасла — не стало в ней масла…»

Кончился период бурной молодости прадеда с ее разнообразными волнениями, с дружескими пирушками, с встречами и перепиской с рядом интереснейших людей времен его молодости. Большинство старых друзей-декабристов отбывало далекую ссылку. Опустел его московский дом, в котором нередко собирались известнейшие певцы, литераторы и поэты, где у прабабки частым гостем бывал «барон Брамбеус» — Сенковский, долгие годы поддерживавший с ней переписку, где молодой еще Рубинштейн проигрывал свои новые вещи, где оставляли свои зарисовки в альбомах оба Брюллова. Овдовев довольно рано, он не женился вторично и посвятил себя детям. Двое старших отбыли под Севастополем всю осаду. Младшие в то время только еще были произведены в офицеры и не успели принять участия в войне. Дочери одна за другой выходили замуж. Лишь в самые последние годы его жизни наступило вокруг него некоторое оживление. Из долговременной ссылки возвращались друзья, такие же, как и он, старики. Им не всем разрешалось проживанье в столицах. И вечерами у новинского камина читает стихи Федор Глинка, наезжающий часто из Твери, Якушкин живет здесь, приняв приглашенье Николая Николаевича. Сыновья его навещают отца… Наезжает и Муравьев. Им есть о чем вспомнить всем вместе. Глинка читает недавно написанные стихи о «бывшем Семеновском полку», строки в них есть, посвященные всем присутствующим, и о самих Новинках теплые строки. И не раз кое-кто из стариков, отвернувшись в сторону от огня и закашлявшись, смахивает что-то с ресниц…

Старший сын Николая Николаевича, Алексей, выйдя в отставку, женился на Надежде Александровне Козловой, внучке по матери последнего в угасшем к тому времени роде Кротковых, тех, самарских, о ком уже раньше шла речь. Этот последний Кротков — прадед отца — был очень богат. Не сойдясь в цене за уже приторгованный им в Москве Пашковский дом на углу Моховой, он купил себе на Тверском бульваре, хорошо и сейчас москвичам известный «Дом Герцена». Здесь доживал он свой век, окруженный дочерьми и внуками, из которых, к печали его, уже ни один не носил его фамилию. Сыновей не имел он. В этом же доме в 1856 году родился и мой — наш — отец.

Дробились и истощались крупные дворянские состояния, мельчали имения, жизнь становилась труднее. Попытки поправить дела винокурением и коммерческими предприятиями лишь ускоряли разорение и приближали неотвратимые катастрофы.

Совершенно неожиданно для всех со смертью последнего Кроткова, а вскоре затем и любимой дочери его — прабабки Анны Николаевны — оказались утраченными все следы огромного кротковского состояния. После их смерти не нашлось никаких документов и завещаний. Среди части родственников возникали нехорошие подозрения, творились легенды. Отголоски легенды такой доходили и до меня, пережив даже дни революции. Состояла легенда в том, что мать отца моего, а затем будто б и сам он умышленно скрыли те документы, не довольствуясь тем, что они и так были прямыми наследниками, и не желая выделить законные части всем остальным претендентам. Досужие умы подсчитывали примерную сумму наследства, как им казалось, замороженного в каком-нибудь банке в порядке секретного вклада. Впрочем, и отец предполагал, что наследство такого рода где-то действительно существует. Прадеда Кроткова помнил он сам хорошо, а дочь его — бабку свою — и тем более. Был он уже молодым человеком, когда она внезапно скончалась… Он слышал сам не раз от нее, что большое ее состояние ей самой в сущности вовсе не нужно, что всех любимых своих дочерей обеспечит достаточно. А в каком тайнике документы искать — не сказала. Остальные же думали все, что он, зная, нарочно молчит. И прикидывали те миллионы и даже десятки миллионов, в которые должны были вырасти неоднократно удвоенные сложными процентами капиталы… Шептались, шушукались… «Маго» — называлась вся эта история; ироническое прозвище дал ей отец. По-французски «Маго» — сокровище. Вскоре после Февральской революции он написал для уцелевших родных шутливую сценку «Похороны обезьянки»:

Кого это хоронят? — спрашивали в траурной процессии.

— Да обезьяночку…

— А чем была больна?

— Да шепотом, до смерти зашепталась…

Во втором значении «Маго» и значило — обезьяна.