Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы

Всего несколько дней назад я прибыл в Стокгольм, после долгого пребывания в клинической больнице в Хельсинки, и я снова находил в Швеции эти прелести неомраченной жизни, которая была некогда изяществом всей Европы. После стольких месяцев одичалого одиночества на крайнем севере, среди лапландцев, охотников на медведей, оленьих пастухов и рыбаков — ловцов лосося, — сцены, полузабытые сцены жизни мирной и трудовой, которые я не без удивления созерцал на улицах Стокгольма, опьяняли меня, казались не вполне реальными. Особенно женщины: атлетическая и горделивая грация до прозрачности ясных шведок, с их волосами античного золота, с чистыми улыбками, с небольшими, высоко посаженными грудями — словно два знака отличия, полученных на спортивных играх, или две памятные медали в честь 85-летия со дня рождения Густава-Адольфа V, — возвращали мне целомудрие жизни. Тени первых увиденных мною солнечных закатов придавали женственности их нечто таинственное.

Вдоль улиц, погруженных в синеватое освещение, под небом, словно бледно-голубой шелк, в воздухе отражались белые фасады домов, и женщины проходили мимо, похожие на кометы из синеватого золота. Их улыбки были безразличными, взгляд — восторженным и невинным. Обнявшиеся пары на скамьях Хамль Гардена[40] под деревьями, уже влажными от наступающей ночи, казались мне прелестным повторением обмявшейся пары Жозефсона в Фестлиг-Сцене[41]. Небо над кровлями, дома вдоль побережья, парусники и пароходы, стоящие на якорях в Стрёме[42] и во всю длину Страндвегена, имели синий тон Маринбергского и Рёстрандского фарфора, эту синеву моря, разделяющего острова архипелага Мелэрен[43] близ Дроттинхольма, леса кругом Зальтцебадена[44], облака над последними кровлями Валгаллавагена[45] — эта синева, которая всегда присутствует в белизне севера, в снегах севера, в реках, озерах, лесах севера, синева, которую мы встречаем в алебастровых украшениях неоклассической[46] шведской архитектуры, в массивной мебели Луи XV, отделанной белым лаком, которой обставлены дома крестьян Норрдланда и Лапландии и о которых мне так горячо рассказывал Андерс Эстерлинг, прогуливаясь среди белых деревянных колонн, с позолоченными дорическими капителями, в зале Собраний Шведской академии Гэмль Стада. Молочная синева стокгольмского неба перед рассветом, когда те призраки, что всю ночь бродили по улицам города (север — край призраков: там деревья, дома, животные — ни что иное, как призраки деревьев, домов, животных), возвращаются к себе вдоль тротуаров, похожие на голубые тени; и я шпионил за этими призраками из моего окна в «Грандотеле», или из окон дома Стриндберга[47], этого дома из красного кирпича за № 10 на Карлаплане, занятого теперь дипломатической миссией Италии для квартиры ее секретаря, а этажом выше помещалась чилийская певица Росита Серрано. Десяток бассетов, принадлежащих Росите Серрано, с лаем поднимались и спускались по лестнице, и голос Роситы, хрипловатый и сладостный, раздавался сопровождаемый аккордами гитары, а я смотрел вниз, на площадь, где бродили призраки, которые встречались Стриндбергу на лестнице, когда он на рассвете возвращался к себе домой, или подкарауливали его, сидя в прихожей, или растянувшись на его постели, или выглядывая в окно, — бледные под бледным небом, делающие знаки невидимым прохожим. Среди шепота фонтана, расположенного в центре Карлаплана, слышно, как шелестят древесные листья от легкого бриза, долетающего с утреннего моря.

Мы сидели в маленькой неоклассической беседке в глубине парка, там, где скала нависает над морем, и я смотрел, как белые дорические колонны мягко рисуются на синем фоне осеннего пейзажа. И мало-помалу что-то горькое возникало во мне. Это было чем-то вроде печального злопамятства. Жестокие слова подкатывали к моим губам и я напрасно старался их остановить. И так вот, почти бессознательно, я начал говорить о русских пленных, которые поедали трупы своих товарищей в лагере Смоленска под безразличными взорами офицеров и солдат немецкой армии. Мне было страшно и стыдно моих слов, мне хотелось попросить извинения у принца Евгения за мою жестокость. Принц Евгений умолк, закутанный в свое серое манто, с головой, опущенной на грудь. Однажды он приподнял голову, губы его зашевелились, как будто он хотел что-то сказать, но он сохранил молчание. И я видел в его взгляде страдание и упрек.

В его глазах и на его лице я хотел прочитать ту же холодную жестокость, которая была написана на лице обергруппенфюрера Дитриха, когда я рассказал ему о советских пленных, поедавших трупы своих товарищей в лагере Смоленска. Дитрих принялся хохотать. Я встретил обергруппенфюрера Дитриха, кровавого Дитриха, командира персональной охраны Гитлера, в вилле Итальянского посольства на берегах Ванзее близ Берлина. На меня произвело впечатление его бледное лицо, невероятный холод его глаз, его чудовищные уши и маленький рыбий рот. Дитрих принялся хохотать.

— Хабен зи инен гешмект?[48] Они поедали их с аппетитом? — спросил он.