Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Брови сестры дрогнули и чуть сдвинулись: это «умчалась» кажется ей неуместным, когда речь идет о церкви, но, заставив себя продолжать этот ненужный, по ее мнению, разговор, она миролюбиво сообщает, что еще днем, после обедни, заходила к Татариновым, и там ее тоже угощали чаем.

— Знаю я, как тебя угощали, — продолжает ворчать Аксюша, — ты посмотри, на кого ты похожа — краше в гроб кладут. Идите уж, садитесь скорей, у меня все давно готово. — Укоризненно качая головой, Аксюша направляется к печке. Эту неделю постимся мы все, а Вера будет поститься и дальше, до самой Пасхи.

На столе появляется чугунок с перепревшими кислыми щами и горшок с пшенной кашей. Сквозь подмороженные к вечеру окна с еще светлого неба смотрят яркие звезды, и на другом берегу темнеет монастырь. В углу, у икон, убранных шитыми холщовыми полотенцами, горит зеленая лампада.

В эти дни Вера решительно против того, чтобы я читал какую-нибудь «светскую» литературу. Поэтому, не зажигая огня, оба мы забираемся с ногами на диван и «сумерничаем». Это традиционный семейный обычай, о котором с нежностью вспоминают и много лет спустя люди всех поколений, возвращаясь памятью в свои навсегда ушедшие детские годы.

Но вот мне приходится повторить какой-то вопрос, и, вторично не получив ответа, я замечаю, что Вера глубоко задумалась о чем-то или просто опять отсутствует.

— Что? Мы детьми очень любили Великий пост, — наконец отвечает она, — конечно, все в доме постились. Нам и в голову не приходило никаких послаблений. На первой и четвертой неделях, ну и на Страстной, само собой разумеется, даже рыбы никто не ел. Но нам с Кокой всегда этого казалось мало. Я так любила самые простые блюда: черный хлеб, гречневую кашу, — что для меня и лишения никакого не было, когда наступал пост, а тут еще повара старались всячески поразнообразнее меню изготовить: провансали, винегреты разные, соуса, пирожные, оладьи с медом, блины постные, блинчики с сухими грибами, с капустой… Я помню, Мадемуазель (первый год, когда у нас жила, она еще тогда не перешла в православие) очень беспокоилась перед началом поста, как бы ей не погибнуть, запасики себе устраивала: масло, яйца… У католиков пост ведь не строгий, все это разрешается, только мяса не едят… Ну, а наступил Великий пост, к обеду, как нарочно, четыре разных салата-винегрета подали: один — с зеленым горошком, другой — картофельный с соусом провансалем и маслинами, третий — с парниковым салатом (дядя Сережа вырастил), потом, уже не помню, еще какой-то. Братья переглянулись, попробовали одного, другого, поели третьего, а тут грибной бульон несут и к нему пироги с гречневой кашей. Поели, еще раз переглянулись и ремни (мы все четверо тогда такие широкие велосипедные ремни с кармашками носили), так эти ремни на две дырочки переставили, нарочно, для шутки. Тут она не выдержала: «Это у них называется пост, это воздержание! Ils ont d'eboutonn'e leurs seintures!» [109]

Так вот потому-то мы с Кокой и мечтали настоящий пост выдержать, такой, каким святые подвижники постились. Прочли мы о Серафиме Саровском, как он себе суп из сныти [110]варил. Помнишь, сколько ее в Новинках было (у нас ее «снитка» называли)? И стали просить, чтобы нам тоже снитку сварили постом. Один раз добились… Очень противная оказалась.

— И ели?

— Кока ел храбро, ну а мне — не отставать же было. А потом…

— Что потом?

— Решила я как-то, на Страстной неделе, последние три дня совсем ничего не есть. Впрочем, это вовсе не потом, а раньше как раз было… я тогда еще маленькая была, лет, наверное, девять-десять было. Конечно, никто мне бы этого не позволил… если бы заметили…

— Так как же ты?

— Вот это и было самое трудное. Сидишь за столом со всеми, ложку супа зачерпнешь, поднесешь к губам и обратно в тарелку, хлеба крошку отломишь. Хитрила всячески, нарочно от мамы подальше старалась сесть за столом. Второй день особенно было трудно, ну а на третий совсем есть и не хотелось даже. Только вздумала я порядок навести в своем углу: ящик с кубиками подняла, а он довольно тяжелый был (но тогда я уже его легко таскала с места на место); а тут подняла — все передо мной поехало, и сама я тут же села и уже ничего не помню.

— Ну и что же?

— Кто-то сразу заметил, прибежали, встревожились, стали виски одеколоном тереть, нашатырный спирт давали нюхать, вспомнили, конечно, сразу, что я за обедом плохо ела (а какое там «плохо», я совсем ни к чему и не притрагивалась), и давай меня кормить. Тут уже ничего сделать было нельзя. Пришлось сдаться. Но потом, через год или два, мы с Кокой сговорились, и уже оба все-таки выдержали — все три дня не ели, ну тогда уже нам гораздо легче было — друг друга покрывали…

Вера говорит все медленнее и неохотнее: она устала и ей дремлется. Понемногу, пристроившись к ее плечу, начинаю дремать и я. И время останавливается…