Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Я засел в папином кабинете, на его кресле, подогнув под себя одну ногу. Книга рассказов Чистякова лежит на коленях. Двоятся и расплываются буквы, но я читаю, читаю изо всех сил, чтоб не уснуть. Мне впервые позволено нынче вместе со взрослыми встречать Новый год. Пять лет — это вовсе не мало! В кабинет то и дело кто-нибудь входит. Выдвигают откуда-то старинные плоские ящики — футляры. В них для самых торжественных случаев хранится столовое серебро. И я вижу впервые все эти вазы, чарки и чаши с позолотой внутри, ножи и трезубцы самых разнообразных фасонов… Носят и чистят хрустальные вазы на серебряных ножках — для фруктов, какие-то многоэтажные судки для рыбы и прочих закусок, протирают суконками весь этот блеск и нарядность… уносят…

Наконец, всех сзывают к большому столу. В канделябрах старинных зажглись высокие свечи, освещая огромную вазу, где над французскими сливами с их матовым синеватым налетом, пушистыми, румяными персиками и золотистыми грушами высится солнечный оранжевый ананас, и над скатертью полотняной, домотканой когда-то в своих мастерских по рисунку прадеда крепостными ткачихами, висят тяжкие скульптурные грозди зеленого и черного винограда.

Приносят серебряные ведра, в которых, погруженное в лед, охлаждалось шампанское…

Захрипели старинные часы, привлекая внимание всеобщее, и, помедлив, начали бить. Все молча встают… Шипя, выщелкивают пробки бутылочные…

Пять… шесть… восемь… одиннадцать…

Звенит, сталкиваясь над столом, хрусталь. Все оживленно и радостно чокаются…

Стоит только закрыть мне глаза, и сейчас, спустя сорок без малого лет, слышу я этот мелодичный перезвон бокалов, вижу отца, еще крепкого и моложавого, с его бородой посеребренной черни, в темном его сюртуке; смеясь, он что-то прокричал через стол дяде Леше; тот, улыбаясь, кивает ему головой и приподнимает бокал свой повыше. В хрустале и наполнившей его золотой влаге дрожат и переливаются огни. Рядом с отцом стоит Кока. Дальше Вера, и Ваня, и Леша… И замороженные стекла окон еще и еще повторяют и отблеск свечей, и серебряный блеск посуды хрустальной.

Ярко блещет сквозь годы, сквозь очень многое, этот прощальный свет навсегда отгоревших огней, озаряя семейный очаг на пути в неизвестность.

Так, все вместе, простились… С годом ли только? Друг с другом ли… С чем только не приходилось прощаться в ту ночь, о том даже не подозревая…

В эту ночь кончился девятьсот тринадцатый…

Девятьсот четырнадцатый начался.

Глава V

Как все это живо, как мучительно живо… Настолько, что когда в сердце почти не остается уже сил, чтобы нести куда-то еще дальше эту боль, эту любовь, эту ненависть, то даже не близких и их утрату, то есть не кого-то из них вспоминаешь в первую очередь — вспоминаешь все вместе: это вот ощущение полноты, это спокойное безмолвие радости… И недоуменно спрашиваешь себя: где же оно? Неужели ни у кого и нигде уже не осталось его на свете, и нельзя взглянуть со стороны хоть на чужое и чужою радостью порадоваться? Да и что это было? Как яснее сказать? Безмолвие — это не то. Какое же тут безмолвие, когда все дышит вокруг, цветет, благоухает, тянется к солнцу и, только пресытившись им, укрывается в насквозь прогретую тень, полную испарений еще не просохшей росы…