Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Однажды, случайно, я уловил отрывок какого-то разговора взрослых. Отец говорил с кем-то о «Детстве и отрочестве» Толстого, чем-то возмущаясь. Я уловил только, что речь шла о главе, носящей название «Затмение». «Детства и отрочества» я, конечно, еще не читал. Отец прочел мне вслух как-то первые главы, и на этом чтение закончилось. Я не понял, в чем обвинял автора отец; вообще ничего не понял, но суровость его осуждения и название главы запомнились. Было, вероятно, сказано что-то, затронувшее во мне живой интерес, потому что, спустя некоторое, довольно порядочное, время, увидев книгу, я раскрыл ее на нужной главе и быстро пробежал ее. Вернее сказать, я прочел всего несколько строк. Кто-то вошел, и я едва успел захлопнуть книгу и не быть захваченным врасплох, но прочтенного оказалось достаточно, чтобы я понял, что все это, что в книге, находится непосредственно близко ко «всему этому», переживаемому мною. Образ парня, разрубившего шею спящему отцу и с тупым любопытством смотрящего на сделанное, поразил меня до глубины души. Так вот куда ведут эти «провалы» и «бездны»! Осветились и понятны стали и слова отца: «Сперва „Затмение“, а потом и „Воскресение“. В детстве пакостничал в отцовском кабинете, а там и в церковь с тем же пришел. А отчего? Все от его сатанинской гордости, которая всегда в нем была: что Я говорю, Я думаю, Я делаю, то и важно, и значительно, и чудесно. Вот и обратил огромный действительно талант свой во зло и ничего, кроме зла, не сеял вокруг себя, богохульствуя и лжеучительствуя…» Мысли мои мешались. Значит, об «этом» есть даже в книгах? «Это» может быть рассказано и названо? Но папа не допускает того, чтобы это было. Он этого и представить себе, как будто, не может. У него все просто и ясно. А тут ничего не ясно и не просто. И если он так строго смотрит даже на мелкие провинности, то как же посмотрел бы он на это? Не выгнал ли бы он меня из дома с запрещением когда бы то ни было впредь показываться ему на глаза, если бы узнал обо всем, что иногда внутри меня происходит? Я уже слышал, что подобные вещи иногда происходили между отцами и сыновьями. И не подлежало сомнению, что мой отец — как раз из таких отцов. А я? Приходилось сознаться себе самому, что и я принадлежу к «таким» сыновьям, как ни было это горько и ужасно. Я заранее оправдывал его: «Что же прикажете ему со мной, с таким, делать?» Если бы только он узнал все!.. Но он не узнает только в том случае, если я стану его обманывать. А сказать правду не хватит ни сил, ни умения. Я знал его любовь, но знал и непримиримость, и поэтому недостаточно доверял его милосердию. Эта сторона его души оставалась для меня закрытой, и, может быть, даже умышленно закрытой, из каких-нибудь там воспитательных соображений, ему одному ведомых. Не раз уже приходилось мне убеждаться в его всемогуществе и в его решительности тоже. Если он владел неисчерпаемыми средствами для доставления мне всевозможных радостей и удовольствий, то и арсенал применявшихся им взысканий и карательных средств был достаточно велик и разнообразен. И я не мог угадать, есть ли в этом арсенале какие-нибудь ограничения. Наложив на меня какое-либо наказание, он миловал нескоро и неохотно. Вероятно, это происходило еще и оттого, что ему каждый раз приходилось бороться со своей слабостью ко мне и заставлять себя быть особенно твердым, опасаясь, что его неумеренная любовь, сосредоточенная на мне, может повести к вредным послаблениям. Наказаний, как сказал я, было много. Они постигали меня то за позабытое или невыполненное приказание, то за нечаянно разбитую чашку или блюдце, то за сопротивление принятому порядку и нежелание ложиться спать или завтракать в установленное время куриным бульоном и куриной котлеткой.

Среди этих наказаний были довольно странные. Таким, например, и не без основания, может показаться следующее: в спальне стоит старинная тумба черного дерева в виде усеченной пирамиды, опирающейся на эту усеченную вершину. Крышка тумбы плотно закрывалась, и служила тумба для хранения грязного белья. Вот в эту-то тумбу он иногда сажал меня, совсем еще маленького, закрывая крышкой сверху. Сажал, вероятно, на какие-нибудь одну-две минуты, но тем не менее мрак этого убежища с его несвежим запахом казались настолько страшными, что находили отражение даже в ночных кошмарах, сохраненных мне памятью. И если в сновидении я скрывался в сундуке от леопарда, то было в этом сундуке и что-то от той тумбы.

Наиболее обычными наказаниями были сажание на табуретку в углу или в том же углу стояние. За ними следовали единовременные подзатыльники, поражавшие своей неожиданной мгновенностью, но так же быстро и забывавшиеся. Затем не столько болезненное, сколь обидное дранье за уши и за волосы; наконец, шлепки, розги и едва ли не… впрочем, конечно же, самое худшее — папино молчание.