Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Марфа открывала заслонку, заглядывала в чрево печи и снова ставила заслонку. Мне казалось: прошла вечность, пока пироги испеклись. Я так была поглощена свиданием, что не заметила, как дед Иван вскипятил самовар, как Марфа заварила кипяток на пережженных корочках хлеба и моркови.

— Кажется, поспели, — сказала Марфа и приказала мне: — Накинь мой сарафан, не стесняйся.

Я не стеснялась, просто запуталась в длинном Марфином сарафане, где ворот, где подол, потому что глядела на пироги. Они румянились припудренной коркой, черными звездочками в них торчали неостывшие угольки.

Ах, что это были за пироги! Они хрустели на зубах, таяли во рту, были сладки, как мед, и терпки, как вино. И благоухали! Я обжигалась, калиновый сок бежал по моим губам, делал липкими пальцы, а я ничего не замечала. Не замечала я и чашки с крепким чаем. Я хотела есть.

ОТЪЕЗД В МОСКВУ

Вениамин Иванович обещал навестить меня. И навестил. Я рассказала ему о Вере.

— Понимаете, это такой человек, такой человек...

— Понимаю, — грустно улыбнулся Вениамин Иванович.

— Трудно, вам, — сказала я.

Он не сразу ответил.

— Служба. — И спросил: — Куда думаете после отдыха поехать?

— Конечно, в родную Панфиловскую.

— Я так и предполагал. Но...

— Никуда больше! Только в Панфиловскую.

— Понимаю. Но Москва лучше нас знает, кого куда, направить. Война.

На передовой мы мало говорили о войне, быть может, потому, что сами были и ее частицей. Не говорили и в плену. А вот теперь война снова оборачивалась ко мне своим безжалостным лицом. И, грешница, я обрадовалась, потому что почувствовала: опять нужна, опять без меня в каком-то окопе труднее. И вдруг спохватилась: а Вера? А товарищи?

— Все, что в моих силах, сделаю, — пообещал Вениамин Иванович, собравшись уходить.

Пока он был в избе, бабушка Марфа всем своим видом давала понять, что ждет не дождется, когда уберется непрошеный гость.

Вечером прибежала Вера. Счастливая, как может быть счастливой птица, перед которой распахнули дверцу клетки. Она налетела на меня, захлебнулась:

— Майка, свобода... свобода! Кажется, я воскресла из мертвых.

Мы обнимались, хохотали как безумные, тормошили бабушку Марфу:

— Видите, какой он хороший... хороший... хороший... Вениамин Иванович... да!

— Пускай будет по-твоему, — величаво улыбалась Марфа.

Вера призналась:

— Честное слово, сегодня я выпила бы с наслаждением!

Дедушка Иван, забыв набросить на плечи полушубок, выбежал из избы и вскоре появился с запотевшей крынкой самогона.

Вера сказала:

— Я не знаю, есть ли на небе бог, но на земле вы, дедушка Иван, чудотворец!

Мы пили самогон, ели свиное сало с картошкой, заедали остатками пирога с калиной. Захмелели не от водки, от счастья. Вера объявила, что она садится за рояль, и, стуча пальцами по краю стола, как по клавишам, запела любимую песню капитана Лысенко:

Море плещет о берег скалистый,
За кормой след луны серебристый
И прилива глухие удары
Поднимают волненье в крови...

Дедушка Иван умудрился плясать под вовсе не плясовую мелодию, а когда Вера перестала петь, он сам затянул своим жиденьким тенорком:

Ах, ночь-полуночь, ночь надвигается.
Филин уда-арил крылом.
Ах, да вы налейте чару мне глубокую
Пенистым, красным вином...

Марфа улыбалась углами губ, а мы азартно хлопали в ладоши. Потом был чай на хлебных обгорелых корочках и сушеной морковке. Вера погрустнела. Я не сразу это заметила и вслух мечтала о нашей совместной поездке в Москву, о возвращении в Панфиловскую дивизию.

Вера покачала головой:

— Пока я никуда не поеду.

У меня перехватило дыхание.

— Не поедешь? Почему?!

— Я попросила Вениамина Ивановича оставить меня возле раненых.

Вскоре она ушла. Мы сидели за столом, молчали. Наконец Марфа обронила:

— Лада.

Я хотела быть с Верой, но не могла перебороть себя, не могла остаться в полевом госпитале. Оправдывалась: «В Москве меня скорее поставят на ноги, и я скорее попаду на фронт, а там каждый человек на счету». И когда получила положенные на проезд документы и паек, засобиралась в дорогу.

Старики мне пожелали необманного счастья. Вера крепко обняла: «Гора с горой не сходится...» — и убежала. Поезд отошел от заснеженного полустанка ранним морозным утром. Я стояла в тамбуре с распахнутой дверью, холодный воздух сизыми клубами путался в моих ногах.

Люди открывали ставни — счастливого пути.

Ярко зеленели из-под снежных шапочек придорожные елочки — счастливого пути.

Дети бежали в школу, размахивая самодельными ранцами, — счастливого пути.

Ветер относил в сторону копоть локомотива, и все чаще, все ритмичнее выстукивали колеса — счастливого пути, счастливого пути.

СТРАНИЦА МОЕЙ ЛЮБВИ