Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Фурсов догадывается: с ним случилось что-то непоправимое. И ему становится совсем плохо. Его охватывает беспокойство. «Ты теперь мой заместитель по политической части, сказал мне полковник, и я это помню. Но этого мало, я должен действовать. Я должен сделать свое последнее дело на земле. Почему последнее? Дел впереди много. Но сейчас... сейчас. А, черт, не вспомню: самое важное... а, черт!»

— Прежде чем похоронить убитых, соберите медальоны, документы... карточки... Сохраните! — говорит он.

Бабка всплескивает руками:

— Сыночек, какие карточки? К знахарке тебя, к знахарке Акулине. Она исцелит, поставит на ноги. Верь моему слову, поставит!

Лицо у бабки в редких, не старческих морщинах. Здоровое, загорелое, красивое. «Они одной породы», — думает об Ане Фурсов, едва ли соображая, что говорит ему бабка. Но он видит, что она не согласна с ним и упрямо повторяет:

— Соберите и сохраните!

Шпак отстраняет бабку.

— Перестань причитать! Видишь — он весь черный, без зубов. В воде плавает. — И красноармейцу: — А это что у тебя? — и бесцеремонно снимает прикрепленные к гимнастерке значки «Отличник РККА», «Ворошиловский стрелок», «Готов к труду и обороне», вынимает из нагрудного кармана комсомольский билет. — Пока они тебе ни к чему. Разве что во вред.

«Плохо дело», — еще больше настораживается Фурсов и хочет очнуться от внутреннего оцепенения, подняться, понять, что с ним. И не может. «Плохо», — мысленно повторяет он, следя взглядом, как аккуратно и бережно Яков Шпак заворачивает его комсомольский билет и значки в носовой платок и кладет глубоко, прощупывая пальцами, нет ли дыр, в накладной карман брезентовых штанов.

Подходят люди с самодельными носилками. Яков Шпак распоряжается.

— Подводите под него шинель... Аккуратнее, медведи! «Откуда взялась шинель?» — Владимир хотел об этом спросить, но не успел: его раздробленную, но соединенную еще с телом живыми нитями ногу повернули и опять его ударило по мозгам, и он куда-то провалился. Голос Ани вернул его к жизни.

— Господи, да очнись ты, рыжий! Живой ты или нет?

— Живой. — Он огляделся. Лежит на дороге. Рядом знакомое многооконное здание. — Госпиталь?

— Госпиталь, госпиталь, — спешит все выложить Аня. — Пока ты был, ну, без памяти, дядя Шпак остановил немецкую машину. Объяснил им: «Это наш, здешний, приписник. Видите, на нем ботинки с обмотками, а у настоящих красноармейцев сапоги». Разрешили они взять. Бросили тебя в машину. Они смотрят, а ты не дышишь. «Мертвый!» — сердятся немцы и хотят тебя спихнуть. А я не даю, говорю — живой! — и тормошу тебя. А ты не оживаешь.

Аня строчит, как из пулемета, боится — опять этот рыжий впадет в беспамятство. Вишь, его рыжие, в крапинку глаза опять начали лихорадочно блестеть, и брови дернулись, как там, возле ольхи.

— Ой, живи ты, окаянный!

Владимир пытается улыбнуться.

— А если немцы тебя схватят?

— Почему?

— За то, что меня спасла.

— А ты бы побоялся?

И глянула как-то странно.

Так тебе и надо, сел в лужу. Почему? Откуда в ее глазах старушечья жалость? Он хочет спросить об этом Аню и вдруг видит в дверях госпиталя знакомого санинструктора. Кажется, Федей его зовут.

— Федя?!

— Фурсов?

Федор подбежал, остановился как вкопанный, лицо покрылось нехорошей бледностью.

— Что со мной, Федор?

Аня делает испуганные глаза: молчи, мол.

— Ранен. Обычное дело — война. — Голос фальшивый, противный.

— Будь другом, скажи!

— Давай-ка я лучше тебя в палату доставлю. Доктора мигом починят.

Федор берет его под мышки, пытается, приподнять.

От боли и гнева Фурсов заорал — дико, страшно. Он орал потому, что боялся впасть в беспамятство, потому, что предчувствовал — оттуда нет возврата. Испугался и Федор, потащил его. Следом за ним, увидел Фурсов, поволоклась раненая нога. Его нога, он это теперь ясно осознал. И тяжелая от крови, прилипшая к нему чья-то шинель — поволоклась. Увидел все это и Федор. И вдруг ослаб.

— Не справлюсь я один. Позову на помощь.

Фурсову теперь было все равно.

— Положи меня на живот, — попросил он.

Уткнулся лицом в теплую дорожную пыль. Чья-то рука коснулась плеча. И голос Ани:

— Ты Фурсов?! Господи, как они изуродовали человека, не узнать!

Фурсов не ответил. По правой ноге побежали мурашки, от бедра до кончиков пальцев. Потом кто-то вогнал в ногу раскаленную иглу. Острие иглы, он чувствовал, подбирается к сердцу. Он сцепил зубы. Обильный липкий пот увлажнил голову, шею, теплую придорожную пыль. Владимир не шелохнулся. Он боролся со своей болью, со своей смертью в молчаливом ожесточении.

Может, и Фурсов, да не тот