Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Уцелело, ждет... Поможешь, а? Артиллеристом тебе надо быть, будешь у меня заряжающим.

— Тише... Гляди.

Цыганков повернулся, куда ему указал Фролов, и увидел: в зыбком молочном свете луны по изрытому полю плелась огромная колымага, запряженная тяжелыми, здоровенными лошадьми. За ней на поводу тянулись еще три лошади. Подвода часто останавливалась. Из нее выскакивал солдат, что-то делал на земле и снова вспрыгивал на телегу. Так фашисты приблизились к пушке Цыганкова. Немцы соскочили с повозки, долго ходили вокруг орудия, о чем-то споря, и опять тронулись, держа путь к шоссе.

— Ну пошли, — решительно прошептал Цыганков и пополз навстречу подводе. Фролов без лишних объяснений понял сержанта и сразу опередил его. В руке у Фролова тускло поблескивал немецкий тесак...

— Вот мы вроде и фрицы, — пробасил Фролов, когда с фашистами все было кончено и друзья натянули на себя немецкие шинели.

— Постой, я мигом, — сказал Цыганков и бросился в лес, к заветной сосне, где он оставил орудийный замок, панораму и документы погибших друзей.

Когда он вернулся, Фролов уже впряг коней и вывел орудие на шоссе. Рысью проскочили они метров триста и потом свернули на еле приметный проселок, на котором не обозначались следы ни танков, ни артиллерии.

4

После гибели Петрашко лейтенант Андреев долго дрался с танками. Приказ об отходе на новые позиции он получил во второй половине ночи. В кромешной тьме вел он батарею по грязным, едва различимым проселкам, измучил людей и лошадей, но пришел в дивизион в полной боевой готовности, хотя и «исчертыхался в доску», — так он закончил рассказ о своих мытарствах.

Сейчас Береговой и он сидели на самой кромке шоссе в открытом, но глубоком окопе. Влажная асфальтовая гладь, покато ниспадая, убегала к переправе, на которой им было приказано задержать немцев на весь этот едва наступающий день.

На случай вынужденного маневра дивизиона их прикрывали два станковых пулемета, расположившихся где-то невдалеке по левую и по правую сторону шоссе. Впереди, у самой переправы, в каком-то сарае разместился пулеметный взвод с отделением стрелков. Там же среди прочих находился со своим пулеметом Абдулла Джумагалиев. Комиссар батальона уважил его просьбу — перевел в пулеметную роту.

Прошлой ночью Береговой случайно встретил его на марше, и они вместе ехали часа полтора. Абдулла был в радостно-возбужденном настроении. Он так азартно говорил Береговому о том, что отходим мы сегодня в последний раз, словно собирался отныне своим пулеметом отбить все немецкие атаки самолично.

Потом Абдулла вполголоса читал ему стихи Абая, поэму о котором он начал писать перед самой войной:

Вечность — круг, круг часов — циферблат.
За минутой минута бегут, спешат.
Минута — жизнь человека прошла.
Прошла — никогда не вернется назад.

Ровно и напевно звучал его голос в ночи, под чавканье копыт и стук колес.

— Ты знаешь, мне кажется, что в этом четверостишии Абай излил свою досаду и горечь на кратковременность человеческой жизни. Ведь он жил будущим, о котором грезил и в котором ему не суждено было жить.

Абдулла замолк и склонился вперед, словно намеревался выпрыгнуть из брички.

— Нет, он сожалел, что ему не хватит жизни осуществить свою мечту... в борьбе. Ведь он боролся за эту мечту, — вдруг неожиданно вмешался в речь Абдуллы связист Нуркенов. Аямбек сидел на катушке с проводом, так ему удобнее было управлять лошадьми. Не услышав возражения, он тихо, но внятно, подражая народным акынам-сказителям, почти запел на какой-то однообразной, но гневной ноте:

Всем смертным удача и блага нужны,
Но зло от добра отделить мы должны,
Пройдохи с невеждами сядут на мель,
Лишь вера и правда на гребне волны.

— Так говорил наш Абай, — внезапно закончил Нуркенов.

— Слышишь, Абдулла? — Береговой обнял за плечи пулеметчика. — «Вера и правда на гребне войны». Это, брат, о нас сказано, о всех нас. Абай открывает первую главу твоей поэмы.

— Мне не удавалась моя прежде, — задумчиво продолжал свою мысль Джумагалиев... — Я не глубокий был... Здесь, на войне, пишется эта поэма. — Он сдержанным жестом обвел рукой вокруг, и под этот сдержанный жест подпали и далекие вспышки немецких ракет, и багровые зарева горящих сел, и весь движущийся поток войск. — Я теперь знаю, как писать поэму об Абае.

— Прочти что-нибудь из своих стихов.

Он положил свою узкую ладонь на колено Берегового, склонил низко голову, словно пытаясь рассмотреть землю, которая однообразно отзывалась на глухой перестук колес тихим шорохом, и начал читать:

Ночи в зареве горьком, в громе яростном дни,
И шумят за пригорком не березы — огни.
Я от горя темнею, но узнают враги —
Дружбу нашу и юность не растопчут они.