На поляне лесной исполин вековойодиноко спит,в мураве молодой на поляне леснойдревний дуб стоит.Много весен и зим отшумело над ним,он и хмур и сед;но стоит невредим всем дубам молодымстарый, старый дед.Много видел он слез и невзгод перенесв дни былых годин,но от ветра и гроз, как гранитный утес,он не пал один.Зеленеющий всход на поляне цветет…Только он поник.От весны он не ждет ни утех, ни забот:глух и нем старик.Меж соседей своих он не видит родных.Пусть шумит весна!Он навеки затих, сновидений былыхего грусть полна.Он грустит о лесах, где в зеленых шатрахбыл он — гордый царь,о могучих дубах, да о тех соловьях,что певали встарь…На поляне лесной исполин вековойсмотрит в чуждый бор.Он поник головой, и грозы роковойждет он с давних пор.Белая ночь («Холодное, странное, серое море…»)
Холодное, странное, серое моремерцает, беззвучно ласкаясь к земле.Две зори алеют, две бледные зорив бессветно-серебряной мгле.И чудится мне, что земля, осыпаясомкнуть не могла утомленных очей,и тьма не настала ночная…И вечер склонился над нейс улыбкой закатной печали,и утро, придя из неведомой дали,не смеет зажечь золотые струи,любуясь вечернею грустью земли.И чудится мне — после долгой разлукидва странника бледных над бездной сошлись,и взоры их, полные муки,в одну безначальную думу слились.И чудится мне — в этом светлом молчаньиони что-то знают и слышат одни,и столько тоски в их невольном свиданьи,что снова не могут расстаться они.Чайки («Только небо, только море…»)