Собрание стихотворений

ЛИТВА — ВПЕРВЫЕ И НАВЕК

^{135}

Одну я прожил или две,

неволен и несветел,
но я не думал о Литве,
пока тебя не встретил.

Сквозь дым и сон едва-едва

нашел единоверца.
А ты мне все: «Литва, Литва…», —
как о святыне сердца…

И вот, дыханье затая,

огнем зари облиты,
сошли как в тайну ты и я
на вильнюсские плиты.

Плыла, как лодочка, Литва,

смолою пахли доски,
в лесах высокая листва
шумела по-литовски.

Твои глаза под цвет лесов,

так сладко целовать их,
но рядом тысячи Христов
повисли на распятьях.

Я ведал сам и верил снам,

бродя по крестной пуще,
что наш восторг ее сынам
был оскорбленья пуще.

Пусть я из простаков простак,

но как нам выжить все же,
когда от боли на крестах
дрожат ладони Божьи?..

И мученическая смерть

ни капли не суровей,
чем о любви своей не сметь
проговориться в слове.

Сквозь боль пронесший на губах

озноб сосны и тмина,
Чюрленис — ты безумный Бах
из рощи Гедимина.

За нами гнался дикий век

своим дыханьем сжечь нас,
но серебром небесных рек
нам лбы студила Вечность.

И стали от веселых слез

у нас глаза туманны,
когда и нам пройти пришлось
у стен костела Анны.

Их тихий свет в себе храня,

их простотою мерясь,
мы не разлюбим те края,
где протекает Нерис.

Я перед той тоской винюсь,

какой никто б не вынес,
но знай, что я еще вернусь
к твоим ладоням, Вильнюс.

<1973>

    ВЕНОК НА МОГИЛУ ХУДОЖНИКА

^{136}

Хоть жизнь человечья и вправду пустяк,

но, даже и чудом не тронув,
Чюрленис и Врубель у всех на устах,
а где же художник Филонов?

Над черным провалом летел, как Дедал,

питался как птица Господня,
а как он работал и что он видал,
никто не узнает сегодня.

В бездомную дудку дудил, как Дедал,

аж зубы стучали с мороза,
и полдень померкнул, и свет одичал,
и стала шиповником роза.

О, сможет сказать ли, кому и про что

тех снов размалеванный парус?
Наполнилось время тоской и враждой,
и Вечность на клочья распалась.

На сердце мучительно, тупо, нищо,

на свете пустынно и плохо.
Кустодиев, Нестеров, кто там еще —
какая былая эпоха!

Ничей не наставник, ничей не вассал,

насытившись корочкой хлеба,
он русскую смуту по-русски писал
и веровал в русское небо.

Он с голоду тонок, а судьи толсты,

и так тяжела его зрячесть,
что насмерть сыреют хмельные холсты,
от глаз сопричастников прячась.

А слава не сахар, а воля не мед,

и, солью до глаз ополоскан,
кто мог бы попасть под один переплет
с Платоновым и Заболоцким.

Он умер в блокаду — и нету его:

он был и при жизни бесплотен.
Никто не расскажет о нем ничего,
и друг не увидит полотен…

Я вою в потемках, как пес на луну,

зову над зарытой могилой…
…Помилуй, о Боже, родную страну,
Россию спаси и помилуй.

<1973>