Собственная Е.И.В. Кощея Канцелярия (СИ)

А рука сама тянулась к веревке. Я очень явственно представил, как я дёргаю за неё, а колокол лениво и мощно отзывается гулким басом на всё Лукошкино…

Я в самый последний момент отдёрнул руку. Перегаром что ли надышался?

Вокруг было темным темно, лишь впереди метрах в ста от меня тускло светились окна немецкой кирхи, едва-едва освещая территорию вокруг неё. Никакого движения, тишина. Ну, не совсем тишина — недалеко со стороны слышалось слаженное пение и чтение православных молитв. Надо понимать, Никита подсуетился и запряг лукошкинских попов.

— Никого не видно, дед. Михалыч?

Я обернулся. Дед стоял и задумчиво рассматривал веревки колоколов.

— Даже и не вздумай, дед! Кощею нажалуюсь!

— Ябеда, — Михалыч горестно вздохнул и опустился на помост рядом со мной. — Ночь, тишина, пение церковное, благолепие… Сознайся, внучек, а ить так и хочется в колокол бабахнуть?

Я хихикнул и дед присоединился ко мне старческим хеканьем.

— Давай костыль, Михалыч, подготовимся заранее.

Дед закивал и полез в кошель. Порывшись, он торжествующе достал крынку, закрытую тряпицей, перевязанной бечевкой:

— Во!

— Чего «во»?

— Грузди солёные! Откушай, внучек, вку-у-усные…

— Дед! Костыль.

— Костыль, костыль… — дед шарил в кошеле, доставая по предмету и показывая мне. — Мазь вот от поясницы дюже хороша! Не? Ладноть… Сигара Кощеева, топорик вострый, одеяло на лебяжьем пуху, тё-о-оплое…

— Костыль.

— Да помню я про костыль! Что ты меня всё шпыняешь?! Думаешь, совсем память дедушка потерял?.. И зачем я рукавицу от рыцарского доспеха с собой таскаю?.. — дед швырнул железяку вниз и там загремело. — Память у меня, внучек отличная ишо! Вот давеча…

— Костыль

— Дался тебе ентот костыль. Смотри, какая рубаха! Красная, узорами расшита… накинь-ка внучек.

— Костыль.

— Костыль, костыль… Ух ты, табакерка! Из золота, с камешками. Смотри-ка, Федь, это я у эрцгерцога австрийского еще лет тридцать назад спёр! Так до сих пор с собой таскаю. Эх, времена были…

— Костыль. Кощей. Демоны.

— От неугомонный ты, внучек. Костыль, костыль… Маслице свежее из-под коровки… Носки вязанные. Из собачей шерсти, внучек, зимой лучше не придумать! А карта европейская у меня откуда?.. А, это я ведь у посла прихватил случайно… Склянка отрезвляющая… Утюг. Хороший утюг, Федь, тяжёлый… По башке таким врезать…

— Стой, дед! Склянка отрезвляющая?! Ты же божился, что последнюю выпил!

— Путаешь ты что-то, внучек. Ну как я мог последнюю выпить-то, ежели последняя вот она?

— Так дед. Давай немедленно глотай своё зелье. Глотай-глотай, а то враз с Кощеем свяжусь, тогда он тебя уже заставит глотать!

— Злой ты, Федя… — хлюпнул носом Михалыч. — Я ить к тебе всей душой, а ты… А вот и выпью! Вот назло тебе и Кощею твоему распрекрасному, возьму и выпью!

— Ну и хорошо. Давай я только одеялом этим лебяжьим тебя накрою, чтобы с улицы не увидели, как ты сейчас новогодней ёлочкой засияешь.

Несколько секунд и одеяло затряслось, подпрыгнуло и из него вылез Михалыч, задумчиво чеша в затылке. Трезвый, слава богам!

— Отпустило, Михалыч?

— А чёй-то было, внучек?

— Потом, деда, давай костыль скорее! И убери ты хлам весь этот, наконец.

Вот теперь, когда Михалыч был в норме, костыль лежал под рукой, меня начало немного потрясывать от напряжения. Темно было, жуть. Луна едва-едва давала свет и огоньки в окнах кирки не сильно освещали вокруг. А вот мелькало там что-то в храме этом точно.

— Дед, смотри, а в кирхе кто-то есть уже.

— Верно, внучек, я тоже смотрю, тени там мельтешат. А вокруг ничего не видно. А ну-ка сейчас… — он опять закопошился в кошеле. — Ага, вот она.

Он достал кусок тряпки и повязал вокруг головы, закрыв ею глаза.

— Ты спать собрался? Чтобы луна глаза не слепила?

— Тю на тебя, внучек. Это — погляделка. Штуковина такая колдовская, чтобы ночью как днем светло было.

— Очки ночного зрения, — перевел я. — Класс! А дай поглядеть, а?

Ну не как днем, конечно, но видно было хорошо. Изображение было монохромное только белый и черный цвет и даже серых тонов не было. Резкие и очень яркие контуры, даже глаза защипало. Но я отчетливо увидел несколько мужских фигур, прячущихся вдоль забора слободы и, даже здоровенного котяру, нагло разгуливающего по соседской крыше, разглядел.

— На, дед, — вернул я повязку. — Бди.

И мы затихли в ожидании. Время тянулось медленно, ничего не происходило и я даже засомневался, а угадали ли мы с этой мессой? Может еще и завтра придется тут куковать.

— Ага, — вдруг зашептал Михалыч. — Идуть.

— Кто? Где? Ничего не видно.

— Бабка шкандыляет, — начал перечислять дед, — участкового, дружка твоего вижу, стрельцов шестеро, Митька громила ихний. О, Горох, кажись.

— И царь туда же? Вот делать ему нечего…

— Смотри-смотри, внучек, бабка на забор руками машет, небось колдует, старая.

Я вгляделся во тьму. О, точно. На заборе возник светящийся прямоугольник размером с дверь, а из кирхи выбежали какие-то силуэты и шмыгнули в этот магический пролом.

— Странно, — протянул дед. — Мужики какие-то с кистями малярными да ведрами. Ремонт там, на ночь глядя делали?