Собственность мистера Кейва

Я до сих пор вижу ее как живую. Длинные темные волосы собраны в свободный хвост, широкие рукава голубой рубашки подвернуты до локтей. Ваша мама была сильной и смелой. Практичная, энергичная. Такая же, как и Синтия, только без драматизма.

Несмотря на отчаяние на лице, она старалась разговаривать спокойно.

– Чернильницы проданы, – повторила она.

Все взаимообусловлено, всегда учила меня она. Спокойное поведение порождает спокойное отношение.

– Можете обыскать весь магазин, – добавил я. – Уверяю вас, их здесь нет.

Это было правдой, к моему великому сожалению. Ох, Брайони, как бы я хотел отдать им те чернильницы. Честно, я бы не колебался ни секунды. Я бы отдал им святой Грааль, если бы он у меня был. Но вещи были проданы.

Знаю, я никогда не рассказывал, что случилось потом, но сейчас должен. Я должен пройти сквозь это бешеное пламя, горящее в моей памяти, пламя, столько лет выжигавшее мою душу, пламя, поглотившее всех нас. Мне пора обратиться к этому огню.

За неделю до взлома в «Йорк Дейли Рекорд» вышла статья о моей удивительной находке на гаражной распродаже в Уэйкфилде. Это было еще во времена, когда я не гнушался искать антиквариат в таких местах. Я испытывал животный восторг, рыская по барахолкам и ярмаркам, задор волка, напавшего на бесхозное стадо.

Серебряные чернильницы были находкой неожиданной. Обычно мне попадались кувшины и старая мебель. Но я чуть в обморок не упал, когда увидел эти сокровища – подставки украшены изысканной гравировкой (урны, лошади, вакхические головы), ножки искусно выполнены в форме львиных лап. Чуть пониже герба я увидел надпись, подтвердившую мои чаяния: «Уильям Эллиот. Лондон, 1819». Поскольку я был воспитан праведным христианином, я сообщил хозяйке – похожей на тролля даме с бирмингемским акцентом – что эти вещицы стоят значительно больше, чем восемьдесят долларов, которые она за них просит. Она удвоила цену, а я округлил ее до двухсот, и она улыбалась, словно считала меня законченным идиотом. На следующий день я проверил их азотной кислотой и оценил каждую примерно в двадцать пять тысяч.

– Они, …, где-то здесь. Может, в коробке?

Над моей головой маячил кокеровский подсвечник, а один из грабителей тащил из-под стола картонную коробку.

– «Собственность мистера Кейва», – прочитал он вслух надпись, сделанную моей рукой. В коробке лежали всякие мелочи, которые я собрал для Ярмарки миниатюр в Железнодорожном музее.

Содержимое коробки было вывалено на пол, и когда оказалось, что среди коробочек для нюхательного табака и бутылочек для ароматических солей нет никаких чернильниц, грабители впали в еще большее отчаяние. Они переглядывались, не зная, что делать дальше. А потом человек, все это время молча стоявший у дверей, дал мужчине с подсвечником сигнал отойти. Он подошел поближе, угрожающе насвистывая что-то в соль-бемоль мажоре.

– Что ж, мистер Кейв… – сказал он, перестав свистеть. Его речь была чище, чем у остальных, но каким-то образом его голос внушал больший ужас. – У вас есть выбор. Пара проломленных черепов или пара чернильниц. Ваш ход.

– Нет, пожалуйста, нет, мы говорим правду! – воскликнула ваша мама. Ее спокойствие испарялось на глазах, а ее взгляд метался между этими троими.

И именно тогда Рубен заплакал. Я помню, что сказала твоя мама, взглянув на монитор радионяни, белый пластик которой был так же заметен среди старинных предметов, как может быть заметен открытый глаз у трупа. «Тише, тише, тише». Я помню ее умоляющий взгляд, как будто Рубен мог ее услышать через крохотные отверстия динамика.

Взломщики посмотрели на потолок.

– Нет, – сказала ваша мама. – Наверху их нет. Я о чернильницах. Их там нет.

– Где дите, мистер Кейв? – сказал тот, с подсвечником.

– Простите? – не понял я.

– Дите.

«Дите». Вселяющее ужас изуродованное слово.

Вежливый снова посмотрел мне в глаза.

– Что же вы выберете, мистер Кейв? Вы и вправду готовы отдать жизнь своего ребенка за пятьдесят тысяч фунтов?

Разумеется, он блефовал. Он не стал бы подниматься наверх и приказывать своим громилам забить наших детей до смерти подсвечником. Я понимал это и молился, чтобы ваша мама тоже это поняла.

Моя молитва не была услышана.

– Теренс, сделай что-нибудь, – прошептала она. Этот шепот до сих пор меня преследует. Видишь ли, Брайони, я ничего не сделал. Вообще ничего, а время шло. И стоящий передо мной человек, тот самый, вежливый, который свистел, кивнул двум другим, чтобы они поднимались наверх.

Ваша мама бросилась им наперерез. Схватилась руками за дверной косяк.

– Не троньте моих детей! – произнесла она. Помимо страха в ней кипела ярость. Дикий взгляд, оскаленные зубы. Животный инстинкт защиты потомства. – Не смейте!

А я стоял, как вкопанный, очень быстро думал и очень медленно действовал. Любое действие, которое я способен был предпринять, привело бы к насилию, а этого я допустить не мог.

Но акт насилия, разумеется, случился.