Событие. Философское путешествие по концепту

То есть, тогда как «Древо жизни» приводит нас к эскапизму путем подобной космической фантазии о мире без нас, «Меланхолия» не делает ничего подобного. Она не воображает конец света, чтобы избежать семейного конфликта; Жюстин – по-настоящему меланхолична, лишена фантазматического взгляда. То есть меланхолия, в ее самой радикальной форме, не является сбоем в работе скорби и продолжающейся привязанностью к утерянному объекту, но полной противоположностью: «меланхолия являет собой парадокс стремления скорбеть, которое предшествует и предвосхищает потерю объекта»[16]. В этом заключается стратегия меланхолика: единственный способ обладать объектом, который нам никогда не принадлежал, который был с самого начала утерян, – относиться к объекту, все еще принадлежащему нам полностью, так, как будто бы этот объект был уже утерян. Этот факт придает особый оттенок меланхолическим любовным отношениям, например, между Ньюландом и графиней Оленской в романе Эдит Уортон «Эпоха невинности»: хотя любовники все еще вместе, без ума друг от друга и наслаждаются присутствием друг друга, тень будущей разлуки уже окрашивает их отношения, так что они воспринимают свои нынешние наслаждения под знаком будущей катастрофы (разлуки). В этом конкретном смысле меланхолия является начальной точкой философии, и в этом смысле Жюстин из «Меланхолии» отличается от обыкновенного меланхолика: ее потеря – потеря абсолютная, конец света, и она заранее оплакивает эту абсолютную потерю, буквально проживая конец всего. Когда катастрофа была лишь угрозой, Жюстин была просто меланхоликом в депрессии, но, когда угроза непосредственно близка, она оказывается в своей стихии.

Здесь мы достигаем предела события как переобрамления [reframing]: в «Меланхолии» событие выступает не просто сменой рамки, но разрушением рамок как таковых, т. е. исчезновением человечества, материального субстрата всех рамок. Но является ли подобное тотальное разрушение единственным методом отступления от рамки, которая регулирует наш доступ к реальности? Психоаналитическое название этой рамки – фантазия, так что вопрос может быть поставлен применительно к фантазии: можем ли мы отступить на некоторое расстояние от нашей основной фантазии или, как говорил Лакан, можем ли мы пересечь нашу фантазию?

Здесь следует подробнее изучить понятие фантазии. Расхожее представление говорит нам, что, согласно психоанализу, чем бы мы ни занимались, мы всегда думаем об ЭТОМ. Секс является всеобщей референцией за каждым действием. Но настоящий фрейдистский вопрос заключается в следующем: о чем мы думаем, когда занимаемся ЭТИМ? Именно настоящий секс, чтобы быть приятным, должен поддерживаться некой фантазией. Здесь задействована та же самая логика, что и в рассуждениях племени коренных американцев, открывших, что у всех снов есть некий скрытый сексуальный смысл – у всех, кроме откровенно сексуальных; именно в них следует искать иной смысл. Любой контакт с «настоящим» другим, из крови и плоти, любое сексуальное наслаждение, испытываемое нами, когда мы прикасаемся к другому человеку, не является чем-то очевидным, но чем-то по существу травмирующим – сокрушающим, вторгающимся, потенциально отвратительным – для субъекта, чем-то, что может продолжаться и поддерживаться только постольку, поскольку другой вступает в рамку фантазий субъекта.

Итак, что такое фантазия? Фантазия не просто галлюцинаторным образом реализует желание; она его образовывает, предоставляет его координаты – она в буквальном смысле учит нас желать. Говоря немного упрощенно: когда я желаю клубничный торт, не могу получить его в реальной жизни и воображаю, как ем его, то это не фантазия. Проблема стоит по-другому: как я понимаю, что я вообще желаю клубничный торт? На это указывает мне фантазия. Это роль фантазии основывается на том факте, что, как и писал Лакан, нет ни одной универсальной формулы или матрицы, гарантирующей гармоничные половые отношения с партнером: каждый субъект должен придумать собственную фантазию, «частную» формулу для половых отношений.