Событие

Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.

РЕВШИН:

Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?

ЛЮБОВЬ:

О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?

РЕВШИН:

Это почему? Черный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна… Цветок самый писательский.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.

РЕВШИН:

А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.

ЛЮБОВЬ:

Душа общества…

РЕВШИН:

А где Алексей Максимович?

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Ах, у бедняжки сеанс. Рисует сынка ювелира. Что, есть у вас какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?

ЛЮБОВЬ:

Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.

РЕВШИН:

Особых вестей не имеется. А как вы расцениваете положение, Антонина Павловна?

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если бы мне дали пять минут с ним поговорить, все бы сразу прояснилось.

ЛЮБОВЬ:

Нет, эта ваза не годится. Коротка.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, — что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою — у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.

ЛЮБОВЬ:

Мамочка, этого никогда не было.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)

РЕВШИН:

Что ж — судьба всех авторов!

ЛЮБОВЬ:

Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?

РЕВШИН:

Ну что ты опять на меня ополчаешься… Ты же… вы же… знаете, что я…

ЛЮБОВЬ:

Я знаю, что вы обожаете развлекаться чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаула.

РЕВШИН:

Да нет, право же…

ЛЮБОВЬ:

Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели.

Страшный звон. Вбегает Трощейкин.

ТРОЩЕЙКИН:

Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!

ЛЮБОВЬ:

Где? Какое?

ТРОЩЕЙКИН:

Да в передней. Поди-поди-поди. Полюбуйся!

ЛЮБОВЬ:

Я тебя предупреждала, что после сеанса он должен сразу отправляться домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с ума, когда пять мячей… (Быстро уходит.)

ТРОЩЕЙКИН:

Говорят, отвратительная примета. Я в приметы не верю, но почему-то они у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно… Ну, рассказывайте.

РЕВШИН:

Да кое-что есть. Только убедительно прошу — ни слова вашей женке. Это ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится как к своему частному делу.

ТРОЩЕЙКИН:

Хорошо-хорошо… Вываливайте.

РЕВШИН:

Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал на дежурство.

ТРОЩЕЙКИН:

Вы его видели? Говорили с ним?

РЕВШИН:

Погодите, я по порядку.

ТРОЩЕЙКИН:

К черту порядок!

РЕВШИН:

Замечание по меньшей мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.

ТРОЩЕЙКИН:

Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.

РЕВШИН:

Было, как вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда вошел Аршинский, — вы знаете, о ком я говорю?

ТРОЩЕЙКИН:

То-то я его видел на бульваре, очевидно, как раз туда шел.

РЕВШИН:

Я решил ждать, несмотря на дождик. Проходит четверть часа, полчаса, сорок минут. Ну, говорю, он, вероятно, до ночи не выйдет.

ТРОЩЕЙКИН:

Кому?

РЕВШИН:

Что — кому?

ТРОЩЕЙКИН:

Кому вы это сказали?

РЕВШИН:

Да тут из лавки очень толковый приказчик и еще одна дама из соседнего дома с нами стояли. Ну, еще кое-кто — не помню. Это совершенно не важно. Словом, говорили, что он уже утром выходил за папиросами, а сейчас, наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась…

ТРОЩЕЙКИН:

Умоляю вас — без описаний природы. Вы его видели или нет?

РЕВШИН:

Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.

ТРОЩЕЙКИН:

Ага!

РЕВШИН:

В светло-сером костюме. Выбрит, как бог, а выражение на лице ужасное: черные глаза горят, на губах усмешка, брови нахмурены. На углу он распрощался с Аршинским и вошел в ресторан. Я так, незаметно, профланировал мимо и сквозь витрину вижу: сидит за столиком у окна и что-то записывает в книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, — ну а я почувствовал, что тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.

ТРОЩЕЙКИН:

Значит, он был угрюм?

РЕВШИН:

Адски угрюм.

ТРОЩЕЙКИН:

Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в участок — сразу. Это все?

РЕВШИН:

Терпение. Не успел я отойти на пять шагов, как меня догоняет ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его почерком: "Господину Ревшину, в руки". Попробуйте угадать, что в ней сказано?

ТРОЩЕЙКИН:

Давайте скорей, некогда гадать.

РЕВШИН:

А все-таки.

ТРОЩЕЙКИН:

Давайте, вам говорят.

РЕВШИН:

Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.

ТРОЩЕЙКИН:

Не понимаю… Тут ничего не написано… Пустая бумажка.

РЕВШИН:

Вот это-то и жутко. Такая белизна страшнее всяких угроз. Меня прямо ослепило.

ТРОЩЕЙКИН: