Сочинение

Прозвенел звонок, продолжавший даже в эти вечерние часы направлять жизнь школы, исправно разбивая её на равные сорокапятиминутные отрезки. Звук его, режущий ухо, удивительно напоминал раскатистый голос завуча Нины Петровны. Все, шумно двигая стульями, начали рассаживаться перед сценой, стараясь по укоренившейся прочно привычке не попасть на первые ряды, скрыться от глаз учителей за чьей-нибудь широкой спиной, без причины, так, на всякий случай. Возникла давка. «Там-там-ра-рам», — загудели в конце зала, становясь всё громче, крикливей, взбудораженные голоса.

Нина Петровна, а она выросла перед сценой точно с первым звуком звонка, выждала минуту, другую, теряя терпение, хлопнула в ладоши. Тут же, словно ветром, разметало толпу у последних рядов. Каждый мигом нашёл себе место. Только Клара Викторовна, стоя у рояля, громким голосом, как наседка цыплят, всё созывала к себе участников концерта.

Нина Петровна с едва сдерживаемым раздражением покосилась на неё.

— Клара Викторовна, нельзя ли потише? Или выйдите в коридор. Вы мешаете мне!

Во взгляде Нины Петровны, в её тоне Серёжа уловил плохо скрытую неприязнь. Ещё бы! Математичка, а взялась готовить литературный вечер. Не посоветовалась, не согласовала. «Прямое нарушение порядка, субординации», — как любила выражаться Нина Петровна, у которой муж был полковником и преподавал в военной академии.

— Да, да, конечно… Мы сейчас, — закивала Клара Викторовна.

И Серёжа вместе с другими выступающими оказался в маленьком тесном предбаннике, в который попадаешь из коридора, прежде чем войти в зал. Они стояли тихо у лесенки, ведущей на сцену, и ждали, когда закончит своё вступительное слово Нина Петровна.

Нина Петровна говорила о современной поэзии. Говорила долго. «Зу-у-у-у-у», — непрерывно на одной ноте тянул за дверью её хорошо поставленный голос. Серёжа начал дремать, прислонившись к стене. Но вдруг встрепенулся, прислушался, инстинктивно вытянув шею. Нет, он не ошибся, звучали знакомые строки. Серёжа испугался. Это было одно из его любимых стихотворений. Серёжа затаил дыхание и ждал с тревогой, что вот сейчас Нина Петровна привычно начнёт разбирать, анализировать — возьмёт стих бестрепетной рукой, и под умелыми холодными пальцами он распадётся на простенькие, всем понятные кусочки. Обнаружатся скреплявшие их винтики, скобы, гаечки…

Но Нина Петровна, к удивлению его, не останавливалась, а продолжала читать с увлечением дальше. Серёжа слушал, узнавая и не узнавая. Казалось, пропадала могучая таинственная сила завораживающих прежде строк. Они теряли блеск, словно окислялись мгновенно, стоило только Нине Петровне произнести их…

Но тут подошла Серёжина очередь выйти на сцену. Клара Викторовна с силой подтолкнула его в спину, зашептала торопливо в самое ухо:

— Читай, как для самого себя. Думай, что ты один и никого нет в зале.

Серёжа поднялся по лесенке, шагнул раз, другой машинально, ещё невидимый из зала, стараясь не задеть шнуры, аппаратуру музыкантов. И только вышел на середину, как почудилось: выключили свет. Ярко освещённый зал померк, лица, обращённые к нему, расплылись, слились в единую нестройно гудящую массу.

Залитая кроваво-красным сцена и чёрный зал. Серёжа стоял на сцене перед всеми один. Они смотрели на него и ждали. И чтобы доказать (а что, он и сам не понимал толком, чувствовал только — доказать) Нине Петровне, Кларе, всем, он стал читать, как бы полностью существом своим, перерождаясь в голос.

— Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
                           слетая на поле нагое.
Я — Горе.
Я — голос
              войны, городов головни
              на снегу сорок первого года,
Я — голод.
Я — горло
              повешенной бабы, чьё тело, как колокол,
              било над площадью голой…
Я — Гойя!

Серёжа читал и боковым зрением видел чёрные колонки гитаристов по обе стороны от себя. Они назойливо маячили, лезли в глаза. И в какую-то минуту показалось, что колонки начали расти, вытягиваться вверх, раздаваться вширь, становясь похожими на прямоугольные высотные небоскрёбы, стоящие в начале Ленинского проспекта. А сам он делался всё меньше, меньше, пока не превратился в крошечного человечка, сжатого со всех сторон огромными мертвенно-чёрными башнями, которые того и гляди, сомкнувшись, поглотят его.

И ещё он понял: его не слышат. Пропал голос, как будто выключился звук. Он силился, раздирал в крике рот до хрипоты, до срыва; пересохло горло так, что чувствовал: слова обдирают воспалённую гортань.

Серёжа выбился из сил. Тело стало вялым, точно его перекрутили и выжали разом, до конца, как мокрое полотенце.

«Да зачем это я? — с изумлением, словно пробуждаясь, подумал Серёжа. — Отчего не жалею себя? Что мне, больше всех надо?»