— Нет! У неё аллергия на запах духов, а от вас… Проходите туда! — И он уступил мне проход на кухню. Пришлось идти. Но как только Тимофей развернулся и отправился к Еве, я запрыгнул в большую комнату — к знакомому уже дивану, который оказался при ближайшем «знакомстве» ещё более древним, с проплешинами обивки и выпирающими пружинами. Тимофей среагировал мгновенно:
— Куда-а-а? — зарычал он и буквально приготовился меня вылавливать, расшиперил ручищи, выпятил челюсть.
— Ух ты! Какая собачка! — я выдал максимум женского наива и фальшивой тяги к пушистым глазастым игрушкам. Сел на корточки и стал наглаживать на самом деле жуткую пародию на собаку. — Она похожа на японскую породу акито-ина! Сла-а-авная такая! Вы знаете, у меня у знакомых была такая — добрейшая, улыбчивая! Её звали Анеко, но вполне откликалась на «Аньку»… Смешная была…
— Я вам сказал на кухню идти! — рассвирепел Тимофей, он даже попытался схватить меня за шкирку. Но я был ловчее, увернулся, поднялся и глядя в его страшные глаза спокойно сказал:
— Что же вы, мужчина, не держите себя в руках? На кухню так на кухню! Не съем я вашу жену! И много вы платите за это жильё? — критически оглядел я знакомую комнату. Здесь она виделась другой. Совсем маленькой, с засаленными обоями и ржавыми батареями. А на стене, что напротив двери в спальню, — зеркало. Из окна Марека его было не видно. Я скользнул взглядом и в окно. Напротив тёмный проём со знакомыми пёстрыми шторами и тюлем. Марек там, я уверен. И его не видно. Вот бы он позвонил сейчас, отвлёк… Но я не верил в то, что мой ученик способен на такой подвиг. — Если бы приехав в Челябинск, вы обратились сразу к нам, то не пришлось бы жить в такой халупе! — продолжал я нести ахинею, — вам бы выделили социальное жильё, помогли бы! А какое старое и примитивное инвалидное кресло! Неужели нисколько не жаль вашу жену? Как её зовут?
— Всё! Моё терпение закончилось, — зарычал он, — либо вы сейчас уходите, либо…
Я не успел узнать, что там следует после «либо», так как из спальни вдруг звонким голосом продекламировали:
— Нас одолевают те печали, о которых серый дождь бубнил,
О которых глупо мы молчали всю дорогу долгую без сил.
Нас одолевают те обиды, что таятся в сердце глубоко,
Что в стаканах на глазок разлиты, не дают нам видеть далеко.
Но бывают дни, как искупление всей тоски, всей стылой немоты,
В них и боль, и смех, и преступление до спасения, до прощения, до черты.