Сочинение Набокова

Переводить с английского Набокова, русский язык которого отличался от теперешнего, как лук от коромысла, на родной его язык, есть дело буквально безпримерной трудности, и едва ли остались еще на свете люди, которые на это способны: все повымерли. И несмотря на все мои огромные усилия и старания воспроизвести дикцию и слог Набокова, мои переложения тоже неизбежно страдают от врожденных пороков речи, иные из которых я не могу исправить просто оттого, что не замечаю их на фоне преобладающих теперь лингвистических условий.

Умберто Эко сказал, что «перевод — это актуализованная и манифестированная интерпретация»; его семиотическая концепция «открытого текста» (т. е. внутренне динамичного и психологически ангажированного поля, позволяющего множество интерпретаций читателю, который активно посредничает между сознанием, обществом и жизнью) как будто подходит для решения проблемы незавершенности последнего романа Набокова. Какое значение этот критический дискурс имеет для вашего подхода к переводу загадочной «Лауры»?

Ни малейшего.

Но как бы вы описали идеальную модель перевода?

Даже самый лучший перевод есть в пределе гиперболическая кривая, вечно стремящаяся слиться с осью ординат оригинала, все ближе к ней подходящая, но никогда ее недостигающая.

Стал ли этот неоконченный текст яснее и связнее для вас теперь — в процессе перевода или потом в ходе редактуры?

Без сомненья. Это совершенно естественно, т. к. нет более верного и досконального способа изучить произведение литературы, чем передвоить его переводом. Само собой разумеется, экстраполировать смысл целого на основании фрагмента чрезвычайно трудно, часто и невозможно; и однако долгая отделка составляющих фрагмент слов иногда приводит к тому, что пустое пространство приобретает очертания узнаваемых туманностей. В своем послесловии к русскому изданию я привожу несколько примеров таких предположительных открытий. Конечно, слабое место всех таких предположений относительно «Лауры» то, что они неоспоримы в самом примитивном смысле слова, ибо и доказательства, и опровержения находятся в тексте, которого нет.

Считаете ли вы, что это последнее сочинение Набокова глубоко — или, наоборот, в тонкостях — отличается от предыдущих?

Когда говорят о «Лауре», то часто забывают, что ее нельзя строго говоря называть последним его сочинением, а лишь последней вещью, которую он сочинял: это осколки сосуда неведомой формы и назначения. Поэтому «Лауру» нельзя ни с чем всерьез сравнивать. Не пускаясь в пустые догадки, могу с осторожностью предположить, что общий план книги мог бы быть концентрическим, приблизительно как в «Бледном огне»; что проза здесь движется скорее, чем в других его книгах, с большей тягой и на более жестких рессорах, так что корпус ее почти не кренится на поворотах; и что хотя ни один из его романов не обходится без темы memento mori, нигде она не трактуется столь прямо и в то же время столь загадочно (хотя, конечно, загадка отчасти разрешилась бы на полном пространстве книги).

В какой степени вам было необходимо в процессе перевода строить предположения о возможной целостности книги или о ее вероятном общем замысле и о том, что хотел сказать автор, в чем, так сказать, его скрытое послание»?

Поскольку с самого начала знаешь, что у этого текста целостности нет и что общий замысел заведомо недоступен, то можно без дальних слов приниматься за скромное дело переложения понятных мест понятно, а неясные в оригинале оставлять непроясненными и в переводе.

Что же до намерений автора, то, как мы знаем, единственный род «посланий», который он признавал, это сверхъестественный; их неумоверно (как говорила моя дочь в шесть лет) трудно разобрать даже в его оконченных вещах; что ж говорить о разрозненных отрывках «Лауры».