<253a> Я твердо решил исполнить надежды, которые ты на меня возлагаешь, как ты об этом пишешь, однако боюсь ошибок, ибо осуществить те ожидания, которые ты пробудил в других и особенно в себе, превыше моих сил. Было время, когда я думал, что должен соревновать какому-либо мужу выдающейся добродетели, например Александру или Марку[862]
, <253b> но я боялся и трепетал при мысли о том, что должен достичь мужества первого и хоть немного приблизиться к совершенной добродетели второго. В силу этого я уверил себя, что всему предпочитаю досуг, с радостью вспоминая аттический образ жизни и сладость согласия с друзьями, подобного пению, что облегчает труд носящим тяжелые грузы[863]. Но своим недавним письмом ты увеличил мой страх, <253c> предоставляя мне состязание куда более сложное: ты говоришь, что Бог расположен ко мне так же, как древле к Гераклу и Дионису, которые, будучи сразу философами и царями, очистили все моря и земли <254a> от застившего их зла. Ты говоришь, чтобы я отбросил все мысли о досуге и отдыхе, дабы мог я быть достойным борцом. Помимо этих[864], ты предлагаешь мне вспомнить законодателей: Солона, Питтака, Ликурга, и говоришь, что люди вправе ожидать от меня большего, чем от любого из них. Меня едва не хватил удар, когда я это прочел. <254b> Я ведь полагаю, что не пристало тебе как философу льстить или лгать, и я хорошо знаю, что по природе нет во мне ничего выдающегося — и изначально не было, и теперь нет. Что же касается философии, то я лишь влюблен в нее (умалчиваю об обстоятельствах[865], позаботившихся сделать эту любовь столь несовершенной). Следовательно, мне не стоит отвечать на эти слова, пока Бог не положит мне на сердце, <254c> что посредством этих самых похвал ты желаешь показать мне величину тех испытаний, которым государственный человек подвергается неизбежно и ежедневно.