Сочинения

Разные нёба у них, и разного требует каждый.

Что же мне дать? Что не дать? Просит тот, чего ты не желаешь;

То, что ты ищешь, обоим другим противно и горько.

Кроме того, неужели, по-твоему, можно поэмы

В Риме писать среди стольких тревог и таких затруднений?

Тот поручиться зовет, тот выслушать стихотворенье,

Бросив дела все; больной тот лежит на холме Квиринальском,

Тот на краю Авентина; — а нужно проведать обоих!

70Видишь, какие концы? И здоровому впору! «Однако

Улицы чистые там, и нет помех размышленью».

Тут поставщик, горячась, и погонщиков гонит и мулов,

То поднимает, крутясь, тут ворот бревно или камень;

Вьется средь грузных телег похоронное шествие мрачно;

Мчится там бешеный пес, там свинья вся в грязи пробегает, —

Вот и шагай и слагай про себя сладкозвучные песни.

Любит поэтов весь хор сени рощ, городов избегает;

Вакха любимцы они, и в тени любят сном наслаждаться;

Ты же стремишься, чтоб я среди шума дневного, ночного,

80Песни слагая, ходил за поэтами узкой тропою.

Я, что избрал себе встарь Афины спокойные, ум свой

Целых семь лет отдавал лишь наукам, состарился, думы

В книги вперив, — я хожу молчаливее статуи часто,

Смех возбуждаю в народе: ужели же здесь средь потоков

Дел и невзгод городских для себя я признал бы удобным

Песни в стихах сочинять, согласуя со звуками лиры?

Были в Риме два брата, юрист и ритор, и оба

Только хвалы лишь одни в стихах возносили друг другу,

Первый второму был Гракх, второй был первому Муций;

90Разве не так же с ума сладкогласные сходят поэты?

Песни слагаю вот я, а он элегии: диво!

То-то творенья всех Муз девяти! Посмотри, полюбуйся,

Как мы спесиво идем, и с каким мы напыщенным видом

Взор устремляем на храм просторный для римских поэтов!

Вскоре затем, коль досуг, последи и в сторонке послушай,

С чем мы пришли и за что венок себе каждый сплетает.

Вплоть до вечерних огней, как два гладиатора, бьемся.

Точно ударом платя за удар и врага изнуряя.

Он восклицает, что я — Алкей; ну, что мне ответить?

100Я отвечаю, что он — Каллимах; а ежели мало,

Станет Мимнермом тотчас, величаясь желанным прозваньем.

Много терплю, чтоб смягчить ревнивое племя поэтов,

Если пишу я стихи и ловлю одобренье народа;

Кончив же труд и опять рассудок себе возвративши,

Смело могу я заткнуть для чтецов открытые уши

Смех вызывают всегда стихоплеты плохие, однако

Тешатся сами собой и себя за поэтов считают

Пусть ты молчишь — они все, что напишут, блаженные хвалят.

Тот, кто желает создать по законам искусства поэму,

110Должен быть честен и строг, как цензор со списками граждан —

Все без различья слова, в коих блеска почти не осталось,

Те, что утратили вес, недостойными признаны чести,

Смело он выгонит вон, хоть уходят они неохотно.

И хоть поныне вращаются где-нибудь в капище Весты

Те, что скрывались во тьме, он снова откроет народу,

Выберет много таких выразительных слов и речений,

Коими прежде владели Катоны, Цетеги, а ныне

Плесень уродует их, покрывая забвения прахом;

Новые примет слова, что создал родитель-обычай.

120Будет он мощен и чист, реке прозрачной подобно,

Сыпать сокровища слов, языком богатить будет Лаций;

Пышные он пообрежет, бугристые здравым уходом

Сделает глаже, а те, что утратили силу, отбросит;

Будет он с виду играть, хоть и мучится так же, как всякий

Скачущий, будто Сатир или пляшущий пляску Циклопа.

Я предпочел бы казаться безумным поэтом, негодным,

Лишь бы плохое мое меня тешило, пусть и обманом,

Чем разуметь и ворчать. Таков был один аргивянин:

Все-то казалось ему, что он слушает трагиков дивных, —

130Сидя в театре пустом, аплодировал он им в восторге;

Прочие жизни дела исполнял он, как прочие люди,

Добрым соседом он был и хозяином гостеприимным,

Ласков с женою; умел снисходительным быть и к рабам он:

В яростный гнев не впадал, коль печать повредят у бутыли;

Он и обрыв обходил, и не падал в открытый колодец.

Стал он усильем родных и заботою их поправляться;

Выгнав из желчи болезнь наконец чемерицею чистой,

Только пришел лишь в себя: «Не спасли вы меня, а убили,

Други, — сказал он, клянусь! Ибо вы наслажденье исторгли,

140Отняли силой обман, что приятнейшим был для сознанья.

Нужно мне жизнь подчинить, значит, мудрости; бросить забавы,

Детям на долю отдать подходящие им лишь утехи…

Слов не искать для того, чтоб приладить их к струнам латинским,

Но изучать только строй и гармонию правильной жизни.

Вот почему сам себе я твержу, про себя рассуждая:

Если б не мог утолить ты обильною влагою жажду,

Ты обратился б к врачам; а о том, что, чем больше скопил ты

Тем ты и жаждешь сильней, никому не дерзаешь признаться?

Если бы рана твоя от назначенных трав или корня

150Легче не стала, ведь ты избегал бы лечиться как корнем,

Так и травой, от которых нет пользы, — ты слышал: «Кому лишь

Боги богатство дадут, от уродливой глупости тот уж

Будет свободен». И ты, хоть ума не прибавил нисколько,

Ставши богаче, ужель будешь верить советчикам этим?

Если ж богатства могли б тебя сделать разумным, убавить

Алчность и трусость твою, тогда вот было бы стыдно,

Если б жаднее тебя кто-нибудь на земле оказался.

Если же собственность — то, что купил ты по форме, за деньги,