Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Мертвые сказали бы «да», хотя нельзя за это поручиться. Живые, конечно, закричат «нет!». Этическую двусмысленность последнего ответа можно было бы замазать, если бы в его основе не лежало ложное представление, будто случившееся в Третьем рейхе было уникально. Не было. То, что в Германии заняло двенадцать лет, в России продолжалось семьдесят, и потери — среди евреев и неевреев — были почти в пять раз больше. При небольшом усилии можно, по-видимому, установить такое же соотношение для революций в Китае, Камбодже, Иране, Уганде и т. д.: в подсчете людских потерь их этническая принадлежность роли не играет. Но если мы не склонны продолжать эту линию рассуждений, то потому, что сходство до неприятности очевидно, и еще потому, что слишком легко впасть в общую методологическую ошибку, выводя из этого сходства некий общий закон.

Боюсь, единственный закон истории — это случай. Чем более упорядочена жизнь общества или индивидуума, тем меньше внимания уделяется случаю. Чем дольше это продолжается, тем больше накопленный массив игнорируемого случая и тем вероятнее, думается, что случай свое возьмет. Не следует приписывать свойство человека абстрактной идее, но «Помни, что огонь и лед / Не больше чем в шаге / От города умеренных широт, который / Лишь мгновенье для обоих», — сказал поэт[223], и мы должны внять этому предостережению, сейчас, когда этот город умеренности слишком разросся.

Оно ближе всего подошло к постижению законов истории. И если истории суждено попасть в разряд науки, чего она страстно желает, ей следует знать природу своего предмета. У истины о вещах, буде таковая существует, есть, по-видимому, очень темная сторона. Учитывая, что человек по своему статусу — новоприбывший, то есть что мир возник раньше его, истина о вещах может быть лишь нечеловеческой. Так что любое исследование такой истины равносильно упражнению в солипсизме, только с разной степенью интенсивности и усердия. В этом смысле научные открытия, свидетельствующие о человеческой незначительности (не говоря уже о языке, на котором они преподносятся), ближе к такой истине, чем выводы современных историков. Возможно, изобретение атомной бомбы к ней ближе, чем изобретение пенициллина. Возможно, то же относится и к любой форме поощряемого государством скотства, особенно к войнам и политике геноцида, равно как и к стихийным национальным и революционным движениям. Без понимания этого история останется бессмысленным сафари для историков теологического склада и для теологов со склонностью к истории, наделяющих свои трофеи человеческим подобием и божественным предназначением. Но гуманитарная природа исследования, по-видимому, не делает его предмет гуманным.

Лучшим доводом в пользу того, чтобы стать кочевником, является не свежий воздух, а избавление от рационалистической теории общества, основанной на рациональном истолковании истории, поскольку рациональный подход к обоим есть блаженное идеалистическое бегство от человеческой интуиции. Философ девятнадцатого века мог себе это позволить. Вы не можете. Если нельзя стать кочевником физически, следует по крайней мере стать им в мыслях. Вы не можете спасти свою шкуру, но вы можете попытаться спасти свой разум. Историю следует читать, как мы читаем литературу: ради сюжета, ради характеров, ради антуража. Короче, ради ее многообразия.

В наших мыслях мы, как правило, не связываем Фабрицио дель Донго с Раскольниковым, Дэвида Копперфильда с Наташей Ростовой, Жана Вальжана с Клелией Конти, хотя они принадлежат приблизительно к одному периоду одного и того же столетия. Мы не делаем этого, потому что они не родственны друг другу; не родственны и столетия — разве что династически. История, в сущности, — просторная библиотека, заполненная литературными произведениями, которые больше разнятся по стилю, нежели по сюжету. Мыслить об истории с б`ольшим размахом чревато самовозвеличиванием: читатели объявляют себя авторами. Каталогизация этих томов, не говоря уже о попытке увязать их между собой, может быть проделана только за счет их прочтения; в любом случае, за счет наших мозгов.

К тому же романы мы читаем довольно беспорядочно — когда они попадаются на нашем пути, или наоборот. В этой деятельности мы руководствуемся нашими вкусами, равно как и обстоятельствами нашего досуга. Можно сказать, в чтении мы кочевники. Так же следует относиться и к истории. Мы должны просто помнить, что линейное мышление, необходимое в ремесле историка как прием повествования, как троп, — ловушка для его аудитории. Ужасно, когда кто-то один попадает в ловушку, но угодить в нее коллективно — катастрофа.