Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Над причинами этого нежелания перемещаться стоит поразмыслить. Над ними размышляли неоднократно, хотя реже, чем над корнями преступления. Отчасти потому, что вопрос о корнях преступления представляется историкам более ясным делом. Они усматривают эти корни в немецком антисемитизме, чью родословную обычно возводят, с разной степенью предприимчивости, к Вагнеру, Лютеру и дальше вплоть до Эразма, средневековья и вообще противостояния иудеев и гоев. Некоторые историки готовы провести своего читателя вглубь к мрачным тевтонским позывам, прямо в Вальгаллу. Другие довольствуются последствиями Первой мировой войны, Версальским миром и еврейским «ростовщичеством» на фоне экономического краха Германии. Третьи валят все в одну кучу, иногда добавляя интересный штрих — например, привязывая заразительность нацистской антисемитской пропаганды, изобилующей образами из энтомологии и ссылками на гигиенические обычаи евреев, к истории эпидемий, в которых, по сравнению с коренной нацией, евреев гибло относительно мало.

Историки эти — не дарвинисты; они последователи Ламарка. По-видимому, они верят, что принадлежность вероисповеданию может передаваться генетически (таким образом вторя одному из главных догматов иудаизма), равно как и сопутствующие предрассудки, склад ума и т. д. Они биологические детерминисты, по совместительству работающие историками. Отсюда прямая дорога из Вальгаллы в бункер.

Однако будь эта дорога такой прямой, бункера можно было бы избежать. Историю нации, как и историю индивидуума, составляет скорее то, что забыто, нежели то, что памятно. История — процесс не столько накопления, сколько утраты: в противном случае мы, прежде всего, не нуждались бы в историках. Не говоря о том, что способность удерживать в памяти не преобразуется в способность предсказывать. Всякий раз как попытка такого преобразования делается — философом или политологом, — она почти неизменно заканчивается проектом нового общества. Подъем, расцвет и падение Третьего рейха, как и коммунистической системы в России, не были предотвращены именно потому, что их не ожидали.

Вопрос: можно ли винить перевод за качество оригинала? У меня есть искушение в ответ сказать «да»; и позвольте мне поддаться этому искушению. Как немецкий, так и русский варианты социализма произросли из одного философского корня конца девятнадцатого столетия, который тянется от полок Британского музея, питаясь мыслью Дарвина. (Отсюда их последующее противоборство, которое было не битвой добра и зла, а схваткой двух демонов[216] — семейная усобица, если угодно.)

Удобрением, конечно, явилось великолепное французское действо восемнадцатого столетия, которое держало немцев на лопатках в военном и интеллектуальном смыслах достаточно долго, чтобы развился национальный комплекс неполноценности, принявший форму немецкого национализма и породивший идею немецкой Kultur. Немецкий романтический идеализм с его туманной возвышенностью — поначалу cri de cœur[217], довольно скоро превратился в cri de guerre[218], особенно во время промышленной революции, поскольку она лучше удалась Британии.

К этому следует добавить Россию, которая достигла еще меньшего, чем Германия, и не только в восемнадцатом веке. Это был комплекс неполноценности в квадрате, поскольку она стремилась подражать Германии любым вообразимым — нет, доступным — способом, произведя по ходу дела своих славянофилов и представление об особой русской душе, как будто Всемогущий распределял души по географическому принципу. Продолжая каламбур, можно сказать, что cri de cœur и cri de guerre слились для русского уха в le dernier cri[219]; и именно из комплекса неполноценности, из провинциальности — всегда гоняющейся за последней модой, — а не из осознанной необходимости Ленин принялся читать Маркса. В конце концов, капитализм в России всего лишь воздвигал первые фабричные трубы; страна была по преимуществу аграрной.

Если так, вы едва ли сможете упрекнуть их обоих в том, что они не читали других философов — скажем, Вико[220]. Интеллектуальный склад эпохи был линейным, последовательным, эволюционным. Человек подчиняется ему бессознательно, возводя преступление к его причинам, а не к цели. Да-да, мы из этой породы: мы лучше натасканы на этику, чем на демографию. Настоящий парадокс истории в том, что ее линейный рисунок, порожденный инстинктом самосохранения, притупляет сам этот инстинкт. Как бы то ни было, и немецкий, и русский варианты социализма выстроились именно по такому рисунку, на принципе исторического детерминизма, вторящего, в некотором смысле, поиску Праведного Града.