Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Ему легче пойти на это, если его сознание не зашорено эволюционными и историческими табу; и насколько нам известно, древние историки, к их великой чести, таковых не произвели. Вновь становясь кочевником, человек мог бы думать, что подражает истории, поскольку история, в его глазах, сама была кочевником. Однако с приходом христианского монотеизма истории пришлось стать цивилизованной, что она и сделала. Фактически она сама стала ветвью христианства, которое, в конечном счете, является верой сообщества. Она даже позволила подразделить себя на «до Р. Х.» и «после Р. Х.», превратив хронологию периода до Р. Х. в обратный отсчет, начиная от ископаемых, как будто те, кто жил в тот период, вычитали свой возраст из даты рождения.

Я бы хотел здесь добавить — потому что другого случая может не представиться, — что одним из самых печальных событий в ходе нашей цивилизации явилось противостояние греко-римского политеизма и христианского единобожия[214], и его известный исход. Ни в интеллектуальном, ни в духовном смысле реальной необходимости в этом противостоянии не было. Метафизических возможностей человека вполне достаточно, чтобы допустить сосуществование вероисповеданий, не говоря уже об их слиянии. Случай Юлиана Отступника — хороший тому пример; равным образом дело обстоит и с византийскими поэтами первых пяти веков после Р. Х. Поэты в целом дают нам лучшее доказательство такой совместимости, потому что центробежная сила стиха часто уводит их далеко за пределы доктрины, а иногда и за пределы обеих. Действительно ли политеизм греков и римлян и монотеизм христиан были столь несовместимы? Было ли необходимо вышвырнуть в окно столько до-рождественских интеллектуальных достижений? (Чтобы впоследствии облегчить Ренессанс?) Почему то, что могло бы стать дополнением, стало альтернативой? Неужели Бог любви не мог переварить Еврипида или Феокрита, а если не мог, какой же у него был желудок? Или в самом деле, говоря современным языком, все это заварилось ради власти, ради захвата языческих храмов, чтобы показать, кто главный?

Возможно. Но язычники, хоть и побежденные, отвели в своем пантеоне место для Музы Истории, продемонстрировав тем самым лучшее понимание ее божественности, чем их победители. Боюсь, что на всем детально прописанном маршруте от греха к искуплению ни подобной фигуры, ни сравнимого кругозора не обнаружить. Боюсь, что гибель политеистской идеи времени от руки христианского единобожия была первым этапом в бегстве человека от чувства произвольности существования в ловушку исторического детерминизма. И боюсь, что именно этот универсализм обнаруживает в ретроспективе редуктивный характер монотеизма — редуктивный по определению.

Их разбитые изваянья,
их изгнанье из древних храмов
вовсе не значат, что боги мертвы. О нет![215]

Так писал греческий поэт Константин Кавафис спустя две тысячи лет после уплощения истории от — подумаем о молодых в этом зале! — стерео до моно. И будем надеяться, что он прав.

Однако ущерб был нанесен истории еще до того, как она стала светской, а затем и просто научной: исторический детерминизм, взявший верх в ходе этих двух тысячелетий, завладел современным сознанием — кажется, необратимо. Различие между временем и хронологией было утрачено — сначала историками, затем их аудиторией. Нельзя винить ни тех, ни других, поскольку новая вера, присвоив языческие храмы, закрепостила и метафизику времени. И здесь я должен вернуться туда, откуда увело меня это отступление, — к кочевникам и оседлым.

«Рассейтесь», — сказал Бог своему избранному народу; и он надолго рассеялся. На самом деле, он уже второй раз говорил евреям о переселении. Оба раза они подчинились, хотя и неохотно. Первый раз они были в пути сорок лет; второй раз это длилось несколько дольше — и, можно сказать, они до сих пор в пути. Недостаток столь долгого передвижения заключается в том, что вы начинаете верить в прогресс: если не в свой собственный, то в исторический. Этот последний я хотел бы проиллюстрировать одним недавним примером, но сначала должен сделать несколько оговорок.