Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Это, я полагаю, и делает историю более драматичным выбором. Маршрут бегства, стремящийся доказать на каждом шагу пути, что он и есть дорога к отступлению? Возможно, но мы судим об эффективности нашего выбора не столько по его результатам, сколько по его альтернативам. Неизбежность вашего конца, неизбежность пустоты придает историческим неопределенностям некую осязаемость. Вообще, чем история неопределенней, чем больше требуется доказательств, тем лучше она подавляет наш эсхатологический ужас. По правде говоря, следствию проще посмотреть в лицо неизбежному небытию и пережить шок собственной незначительности, нежели явное отсутствие своей причины (смерть предков, к примеру).

Отсюда эта неопределенность в облике Клио, будь она облачена в древнее или вполне современное платье. Однако она ей к лицу, в немалой степени благодаря ее женственности, которая делает ее более привлекательной для глаза, чем какой-нибудь бородатый Пантократор[207]. Следует также отметить, что, хотя она моложе своей сестры Урании[208] (которая, будучи музой географии[209], существенно сдерживает многие поползновения истории), Клио все же старше любого существа. Какой бы сильной ни была наша тяга к бесконечности, возраст Клио — хороший аналог вечной жизни, если речь о цифровом выражении. Что особенно неприятно в смерти, это ее отрицание чисел.

Поэтому сегодня я выступаю перед вами как поклонник Клио, а не как знаток ее дел или, тем более, ее ухажер. Подобно любому человеку моего возраста, я могу также претендовать на статус ее свидетеля; но ни темперамент, ни ремесло не позволяют мне делать обобщения по поводу ее повадок. Распространяться на любую — особенно захватывающую — тему в первую очередь не дает ремесло. Оно учит, пусть не всегда успешно, говорить сжато — иногда до такой степени, что мы кажемся герметичными и теряем либо аудиторию, либо — что чаще — сам предмет. Так что, если вы сочтете что-то из последующего слишком легковесным или неубедительным, вы будете знать, кого винить. Евтерпу.

Клио, безусловно, тоже поднаторела в краткости, которую она демонстрирует в убийстве и в эпитафии. Уже эти два жанра опровергают знаменитое изречение Маркса об истории, о том, что первый раз она являет трагедию, а повторяется в виде фарса. Ибо убивают каждый раз другого, и это каждый раз трагедия. Не говоря уж о том, что, если мы прибегли к театральной терминологии, мы не должны останавливаться на фарсе: существует еще водевиль, мюзикл, театр абсурда, мыльная опера и т. д. Следует быть осторожней с метафорами, когда дело касается истории, не только потому, что они часто порождают неоправданный цинизм (вроде приведенного примера) или беспричинный энтузиазм, но еще потому, что они затемняют — почти без исключения — уникальную природу каждого исторического события.

Ибо Клио — Муза Времени, как сказал поэт[210], а во времени ничто не случается дважды. Возможно, самое вредное в этой театральной метафоре — то, что она внушает тебе, что ты зритель, наблюдающий из партера за действием на сцене, будь то фарс или трагедия. Даже если бы такое положение было возможно, оно само по себе являло бы трагедию: трагедию соучастия, то есть трагедию этическую. Истина, однако, заключается в том, что история не позволяет дистанцироваться. Она не делает различий между сценой и зрителем, который зачастую отсутствует, поскольку убийство почти синонимично отсутствию свидетелей. Позвольте мне привести оденовское обращение к Клио чуть более полно:

Клио,
Муза Времени, без милостивого молчания которой
Значим был бы лишь первый шаг, и он
Всегда будет убийством...[211]

Поскольку все, что случается во времени, случается только однажды, мы, чтобы понять, что произошло, должны отождествить себя с жертвой, а не с уцелевшим и не с наблюдателем. Однако на деле история — искусство наблюдателей, поскольку главная черта жертв — их молчание, ибо убийство делает их безгласными. Если наш поэт говорит о Каине и Авеле, то история — всегда версия Каина. Столь резкое сравнение понадобилось, чтобы установить различие между фактом и его интерпретацией, которое мы упускаем, произнося слово «история».

Эта оплошность приводит нас к убеждению, что у истории можно учиться, и что у нее есть цель: преимущественно мы сами. Несмотря на всю нашу любовь к причинности и ретроспекции, предположение это чудовищно, поскольку оправдывает отсутствие многих ради присутствия нашей милости. Если бы их не шлепнули, соображаем мы, оглядываясь назад, за этим столом сидели бы другие, а не мы. В этом случае наш интерес к истории будет похотливым любопытством, возможно, с примесью благодарности.