Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

В этом смысле, чем лучше мы узнаём историю, тем больше мы склонны повторять ее ошибки. Дело не в том, что уйма Наполеонов желает потягаться с Александром Македонским, а в том, что рациональность рассуждений подразумевает рациональность их предмета. Тогда как первое возможно, второе — нет. Итог такого рода предприятий — самообман, прекрасный и захватывающий для историка, но нередко смертельно опасный, по крайней мере, для части его аудитории. Случившееся с немецкими евреями — хороший пример, и, возможно, мне следует на нем немного остановиться. Однако мы обманываемся, пытаясь учиться на уроках истории, прежде всего из-за того, что нас становится все больше. Пища для одного может оказаться ядом для тысячи, или ее может оказаться недостаточно. Нынешние разговоры о происхождении рабства чернокожих — тому иллюстрация.

Ибо, если вы черный, безработный, живете в гетто и колетесь, проницательность, с которой ваш хорошо обеспеченный религиозный лидер или выдающийся писатель обвиняют в этом рабство, или живость, с которой они описывают его кошмары, не слишком облегчают ваше положение. Вам в голову может даже закрасться мысль, что, если бы не те кошмары, ни их, ни вас сейчас здесь не было бы. Этот вариант, возможно, выглядит предпочтительней, но вряд ли в таком случае генетическая чехарда породила бы вас. Как бы то ни было, сейчас вам нужна работа, а также помощь, чтобы завязать с наркотиками. Историк не поможет вам ни в том, ни в другом. В сущности, он размывает фокус, замещая вашу решимость гневом. Вам даже может прийти в голову — во всяком случае, мне приходит, — что все рассуждения о том, кто виноват, — всего лишь уловка белого человека, отвлекающая вас от радикальных действий, каковых требует ваше положение. Другими словами, чем больше мы учимся у истории, тем менее эффективно мы порой действуем в настоящем.

В качестве банка данных негативного человеческого потенциала история не имеет себе равных (кроме, возможно, учения о первородном грехе, которое, если вдуматься, представляет собой данных этих выжимку). В качестве проводника история неизменно страдает от количественной неполноценности, поскольку история, по определению, не дает потомства. Как умственная конструкция, она неизменно страдает от необдуманного смешения ее данных с нашим их восприятием. Это делает историю голой силой — бессвязным, но убедительным анимистическим представлением, чем-то средним между явлением природы и божественным провидением; сущностью, оставляющей след. В дальнейшем нам лучше будет отказаться от высоких картезианских притязаний и, за неимением более четкой, придерживаться этой расплывчатой анимистической трактовки.

Позвольте мне повторить: всякий раз, когда история делает очередной ход, она застает нас врасплох. И поскольку общей целью любого общества является безопасность всех его членов, оно первым делом должно постулировать полную произвольность истории и ограниченную ценность любого зафиксированного отрицательного опыта. Во-вторых, оно должно постулировать, что, хотя все его институты стремятся обеспечить максимальную безопасность всем его членам, само это стремление к стабильности и безопасности фактически превращает общество в удобную мишень. И в-третьих, что для общества в целом и каждого из его членов в частности было бы благоразумно разработать модели беспорядочной подвижности (от непоследовательной внешней политики до мобильных жилищ и смены места жительства), дабы физическому или метафизическому врагу труднее было взять вас на мушку. Если вы не хотите быть мишенью, вы должны двигаться. «Рассейтесь», — сказал Всемогущий своему избранному народу, и, по крайней мере на некоторое время, он рассеялся.

Одно из величайших исторических заблуждений, которое я впитал со школьными чернилами, — это представление, что человек эволюционировал от кочевника к оседлому[213]. Такая концепция, довольно мило отражающая как устремления авторитарного государства, так и ярко выраженный аграрный характер страны, лишает человека подвижности. Как парализующий фактор, эта концепция уступает только физическому комфорту городского жителя, порождением которого, по сути, она и является (как и вся масса исторических, социальных и политических теорий последних двух столетий: все они продукты горожан, все они, по существу, урбанистические построения).

Не будем перебарщивать: очевидно, для животного по имени человек оседлое существование предпочтительно и, учитывая нашу растущую численность, неизбежно. Однако нетрудно представить себе оседлого человека, пускающегося в путь, когда его поселение разграблено захватчиками или разрушено землетрясением, или когда он слышит голос своего Бога, обещающего ему другую землю. Столь же легко представить, что он поступит таким же образом, почувствовав опасность. (Не есть ли Божие обетование сигнал опасности?) И тогда оседлый человек пускается в путь и становится кочевником.