Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

(«Мывься в мовнице...» - мовнице-молельне. Тут надо принять во внимание доисторическое значение глагола молить. В. Буслаев пишет: «молить в значении приносить в жертву, давать обет употребляется в древнейших рукописях Ветхого Завета: так слово мольба в рукописи XVI в., В.И. Григоровича, употреблено там, где в исправленном виде читаем: “обет”, а именно Книг. Числ. “в в’се дни мольбы его” 6, 4, “яко молба богу немоу на нем на главе его” 6, 7, “глава бо молбы его” 6, 9. - Без сомнения, читатель ясно видит, что о слове “молить” говорим в его доисторическом значении... Мы говорим о том молении, против которого так громогласно вопиет слово христолюбца, который по рукописи XIV в Троицк. Лавре, под названием “Золотая Чепь”, именно говорит о неверующих, что они “не ошибуться (т.е. не отстают) проклятого моления”, т.е. жертвоприношения идолам. Потому-то к глаголу молить и приставляется возвратное местоимение ся, которое теперь ничего здесь не значит, но первоначально имело смысл, т.е. приносить себя в жертву, а не умолять или просить себя. Отсюда же явствует, почему молиться употребляется с дательным падежом, т.е. приносить себя в жертву кому». Рус. нар. поэзия. II. Русский быт и пословицы, стр.82, Спб. 1861. - Еще в областном вятском наречии (тж., стр.81) молить до последнего времени употреблялось в смысле колоть, резать, а потом - есть «и именно что-либо особенное, даже благословенное». - Итак, «навем мовь творят» значит приносят жертвы навью, жертвенную трапезу. А молельня значит жертвенное место, мистическое, священное место в переносном значении. Надо еще иметь в виду, разбирая фразу Никона, что здесь о существеннейшем «языческом» писал христианин-монах, для которого всё это бесовская прелесть. Видно уже из того, с каким презрением он к этому всему прикасался, что свалил в одно с древним «поганством» манихейскую ересь. Но и этой крупице малой от древней мистической трапезы должны мы быть рады. Об остальном остается только догадываться, идти в темноте наощупь за маленькой щелочкой света.)

Продолжение следует[457].

Журнал Содружества, 1937, №1, стр.11-15. Эта статья Гомолицкого цитируется в работе Ю. Миролюбова «Риг-Веда и язычество», вошедшей в его Собрании сочинений (т. 4) еще при жизни Гомолицкого (M"unchen: Otto Sagner, 1981), SS. 149-158. Ср.: Юрий Миролюбов. Сакральное Руси. Собрание сочинений в двух томах. Том I (Москва: Золотой Век, 1997), стр.113-124. 

Две тени милые

Кажется, последним «словом» Блока было то, что он сказал о Пушкине в 1921 году на торжественном собрании в Доме литераторов в Петербурге. «Слово» Блока было одновременно и лучшим словом, сказанным о Пушкине. Не потому ли мы так близко празднуем эти две печальные годовщины - пятнадцатилетнюю Блока и столетнюю Пушкина - «двух Александров», как сказал кто-то, «русской поэзии». Думая о них, невольно приходят на память строки Пушкина:

И нет отрады мне - и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные Судьбой
Мне ангела во дни былые!
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба![458]

В умирающем Петербурге, в черном мире тех замученных и запуганных лет - Блок поднялся перед юбилейным собранием с мертвой маской вместо лица, о которой свидетельствуют все, кто писал о последнем глухонемом трехлетье: поэт оглох и онемел после того космического грохота, который слышал, когда писал «Двенадцать».

Он один тогда не побоялся сказать правду о чиновниках, которые «собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение».

«Мы умираем, - говорил он за несколько месяцев до своей физической смерти, - а искусство остается. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. Оно единосущно и нераздельно».

О Пушкине Блок сказал: «веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудия убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними - это легкое имя: Пушкин. Пушкин так легко и весело умел вести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта - не легкая и не веселая; она трагическая».

Действительно, если взвесить эти два имени, насколько тяжелее покажется имя «Блок», насколько трагичнее. И между тем в слове «Пушкин» столько как раз тяжести, и тяжести батальной, а созвучие «Блок» - так легко, что поэтесса Марина Цветаева сравнила его в стихах с «льдинкой на языке», с «поцелуем в снег»[459].