Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Александр Добролюбов (К 50-летию русского символизма)

К студенту-первокурснику Брюсову явился однажды маленький гимназист из Петербурга. Гимназист оказался петербургским символистом Александром Добролюбовым. Об этой встрече в дневнике Брюсова сохранилась запись:

«Он поразил меня гениальной теорией литературных школ, переменяющей все взгляды на эволюцию всемирной литературы, и выгрузил целую тетрадь странных стихов. С ним была и тетрадь прекрасных стихов его товарища - Вл. Гиппиуса... Я был пленен. Рассмотрев после его стихи с Лангом, я нашел их слабыми. Но в понедельник опять был Добролюбов, на этот раз с Гиппиусом, и я опять был прельщен. Добролюбов был у меня еще раз, проделывая всякие странности, пил опиум, вообще был архисимволистом. Мои стихи он подверг талантливой критике и открыл мне много нового в поэзии... Теперь я дни и ночи переделываю стихи... Странно - я вовсе не сумел очаровать Добролюбова, сознаю при этом, что он не выше меня, всё же чувствую к нему симпатию»[561].[562]

Ал. Добролюбов объявился в Москве вместе с Вл. Гиппиусом после выхода первой книги «Русских Символистов». Стихи петербургских молодых «декадентов» должны были пойти во второй книге сборника. Но поэты стали поправлять друг другу стихи и тут же поссорились, вскоре, впрочем, снова помирившись. С тех пор Добролюбова Брюсов зачислил в свои соратники и друзья, и благодаря исключительно сложившейся судьбе Добролюбова дружба эта сохранилась на протяжении многих лет. Слишком разные были это люди. Прямая противоположность Брюсову, Добролюбов не знал схоластического подхода к жизни. Каждую идею, как ни была она безумна, он пытался осуществить на деле, иначе и не мысля деятельной жизни духа. Но такова справедливость истории: не только удивительная жизнь этого мечтателя, но и само имя его прочно забыто.

В отрочестве Добролюбов был так застенчив, что не решался смотреть на женщин. Сидя за одним столом с гувернанткой, он закрывался рукой. Сильное влияние на него оказал друг его детства Владимир Гиппиус. Он заставил его читать новых поэтов и полюбить французских символистов. Но то, что у Гиппиуса, как и других, было лишь словом, Добролюбов не задумался претворить в дело. Отказавшись от различения добра и зла ради эстетики и доброго художественного чувства, он дошел до крайности, строя фантастические теории о задачах художника и искусства. Например, он отрицал науку и религию, заменяя их поэзией. «Люди придут к морю и сложат песню о море, придут к горам и сложат песню о горах. Вот вместо науки будет очень подробная песнь». Теория: всё дозволено - исповедовалась и применялась им в жизни еще в гимназии. Он уверял еще юношей, что не может никому пересказать своих грехов, боясь ввести другого в соблазн. Из университета его исключили за проповедь самоубийства. Он рано выступил в литературе как крайний декадент, представитель «магизма» и «демонизма».

Один современник (Л. Гуревич) так описывал его в то время:

«Странным казался мне этот мальчик с удивительными, огромными, черными глазами, в которых какая-то затуманенность и возбужденность наводила на мысль, что он морфинист, и которые вдруг поражали остротою и глубиною взгляда некоторых фигур Врубеля. В обществе он чудил и любил говорить пифически, иногда выражая нарочито дикими словами серьезную человеческую мысль... Посещавшие его рассказывали об его обитой черным комнате с разными символическими предметами, передавали - может быть, и действительно с его слов, что он служит черные мессы»...[563]

Тяготение символистов к непонятному, мистическому, подсознательному и сверхсознательному, создало в жизни Добролюбова что-то вроде умозрительно-психологического смерча, в один прекрасный день выбросившего поэта из его привычной среды и обстановки.

Добролюбов начал печатать свою вторую книгу стихов. И вот в разгаре работы он сжег свои черновики, набранные уже тексты бросил в типографии, вступил в общество фантастов, мечтавших о революции и возвращении городов к сельскому быту; решил раздать свое имущество и идти постричься в Соловецкий монастырь и наконец исчез из дома.

Первоначально он уехал в Олонецкую губернию, «прежде всего, чтобы порвать со всем прежним». Прожив там всю зиму, он ходил пешком в Финляндию, вдоль по Онежскому озеру, собирая народные сказки, песни, причитания. Где-то по дороге он встретил странника по святым местам, который «внес мир в его душу». Из Пудожа он пошел пешком в Крым к своему другу - поэту, мичману Квашнину-Самарину. Узнал, что тот совершает плавание, и остался на несколько дней в Москве у Брюсова.

В дневнике Брюсова сохранился рассказ об этом свидании друзей.