Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Тот же процесс перехода от поисков и новаторства к стилизации происходит на наших глазах последних 2 десятилетия и в подсоветской России. Различен был метод, сущность же - одна. Литературные традиции кристаллизовались, приемы канонизировались. Создавалась картина своеобразного византинизма. Для того чтобы это стало очевидно, достаточно припомнить язык того же Пастернака <в сборнике> «Поверх барьеров», Маяковского, Хлебникова, Андрея Белого, так, как они идут в обратном порядке в истории русского новаторства.

С первого взгляда стиль нового поэта может показаться робким. Его декоративное искусство - путем наименьшего сопротивления. На самом деле он - в рабстве у истории.

Мы присутствуем едва ли не при новом расцвете русской поэзии. Только в лучшие ее времена было у нас столько больших поэтов, столько одаренных стихотворцев, столько хороших стихов и даже столько смелых попыток найти новое слово. Смешно при этом говорить о каком-либо кризисе. Но все эти смельчаки остаются всё же, перед лицом истории, неудачниками, а главная их заслуга всё в новых и новых полугениальных неудачах.

Нельзя безнаказанно приходить на свет в годы, слишком близкие к периодам таких головокружительных новаторств, какими были первые два десятилетия XX века для русской поэзии. После них каждое новое открытие кажется подозрительным, а простота - особой изощренностью бессилия. А ведь искусство (и это закон, не считающийся с историей!) немыслимо без поисков нового. Да, без «новаторств», если угодно.

В подсоветской России положение осложнилось еще вмешательством в дела поэзии власть имущих. Декретом свыше «новаторства» там запрещены, вменены в государственное преступление, окрещены «трюкачеством» и «формализмом». Оставалось стихотворчество, ищущее себе образцов где-то посредине между Плещеевым и Некрасовым, но которому всё же была ближе никитинская скромная муза.

Однако вкусы подсоветского поэта были отравлены символизмом, последствий которого невозможно же упразднить никакими декретами. И вот на новой почве расцвела поэзия компромисса. Получилась смесь футуризма с никитинщиной, изощренности с наивностью. Словом, новый вид стилизации.

Эпоха эта по праву должна быть названа по имени поэта Заболоцкого[575].

Читатели, наверно, еще помнят историю его злополучной колхозной идиллии, «по недосмотру» появившейся в печати - в «Звезде»[576]. После нее Заболоцкий умолк на два года. В конце прошлого года Гослитиздат выпустил «Вторую книгу» Заболоцкого, с виду благонамеренную и заканчивающуюся одой Сталину:

...план, начертанный рукою исполина,
перед народами открыт.

Но сколько же в ней тайного растлевающего яда! Сколько затушеванного прутковского утрирования тематической и стилистической, и даже просодической наивности досимволических русских стихов, соединенного с гротеском Андрея Белого - его чеховщиной и достоевщиной. А над всем этим господствует дух вновь открытой стилизаторской школы - то, что и создает легкое, призрачное очарование стихов Заболоцкого.

Бык, беседуя с природой,
удаляется в луга,
над прекрасными глазами
стоят белые рога.
Речка девочкой невзрачной
лежит тихо между трав,
то смеется, то рыдает,
ноги в землю закопав[577]

.

Ну, разве это лишено детского, наивного шарма, мастерски «сделанного» талантливою рукою художника. Разве это не сродни - только совсем в иной манере - панно кругосветного плавания Ладинского.

Невозможно поверить ни наивно-материалистической философии стихов Заболоцкого, ни, например, гротескной мрачности их героя, Лодейникова –

Как бомба в небе разрывается
и сотрясает атмосферу –
так в человеке начинается
тоска, нарушив жизни меру.
...И он лежал в природе, словно в кадке,
совсем один, рассудку вопреки...[578]

Чего только стоят эти гротескные эпитеты Заболоцкого: прозрачные очки, медведь продолговатый, пышный бык и проч.

У Заболоцкого есть совсем серьезные стихи, писанные как бы «про себя» (по термину Розанова). Но и они двоятся неизбежно на общем фоне его стиля, как двоятся официальные оды северу («Седов», «Север») и Сталину («Горийская симфония»). Впрочем, и здесь у него зависимость (от Пастернака, напр., в «Ночном саду») либо реминисценции («Вчера о смерти размышляя...»)[579].

Книга его, как, кажется, и все лучшие книги нашей современности - представляет собою поле борьбы таланта с непреодолимым окаменением застывающих традиций.

Меч, 1938, №33, 21 августа, стр.6. 

Голубь над Понтом