Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Есть в книге еще повесть М. Иванникова «Дорога», написанная досадно претенциозным языком (напр., «он забегал раздетыми глазами», «уехала со своим пожилым, счастливым идиотом куда-то на зимний курорт» и т.п.), не выдерживющая соседства с Сириным и Алдановым. По за,ыслу же это - эмигрантская история, исполненная истинного трагизма.

В отделе стихов - снова цикл Вяч. Иванова. Лучшее тут всё, писанное классическим александрийским: «Полинодия», «Кот-ворожей» (столь характерное по теме для автора) и «Митрополит Филипп», где происходит магическое таинство:

И грезится - в дыму встает из мглы алтарной,
Владыке сослужа бесплотным двойником,
Святого предка дух, хранящий род и дом.
Сквозит, влача в крови, руно митрополичье,
Филиппа древнего прозрачное обличье.

Из ряда младших поэтов обращают внимание несхожестью с другими, своей ни с какими канонами не считающейся «диковатой» речью, стихи Л. Кельберина. Поэт не боится мысли, не боится даже аллегории. Показавшиеся парижской критике не вполне хорошего тона стихи, по нашему мнению, весьма отчетливы и значительны. Я говорю о шестистрочном стихотворении «Ecce homo»: –

Два ангела слепых его влекут,
К немыслимому благу принуждая, –
Их - Логикой и Музыкой зовут,
Он вынужден идти не рассуждая.

Ведь их к нему приставил с детства Бог,

Чтоб, зная правду, лгать о ней не мог.

Есть еще стихи Эмилии Чегринцевой, А. Штейгера, Кирилла Набокова, Галины Кузнецовой, недавно выпустившей сборник «Оливковый сад», Г. Раевского, З. Шаховской.

Меч, 1938, № 8, 27 февраля, стр. 6. Подп.: Г.Николаев.

Горестные заметы

Неудовлетворенное презрение

Есть сейчас - носится в воздухе - некое презрение к «цельности миросозерцания», ко всякого рода «удачливости». Полная нагота, духовный нюдизм - вот идеал, правда, неуловимый, потому что тут же рефлекс: - до конца раскрыться ни другим, ни себе невозможно (см. «Мысли о ближнем» Ю. Терапиано, идущие в «Журнале Содружества») - никакая искренность, никакие «стенограммы» не помогут. А если и это иллюзия и, куда ни ткнись, всё равно повсюду подстерегает красивость, пошлость и позы, остается опустить руки и жить в полунедоумении.

Определить это состояние можно бы так: неудовлетворенное презрение. Напрасна ссылка, полудоговоренная, на высшее: веяние духа. Дух не может презирать уже потому, что исполняет вся, а презрение - чувство, исходящее извне и свысока. Состояние духовности проявляется во внимании, и потом, духовность и есть цельность миросозерцания, предельная, законченная цельность.

Для человека «неудовлетворенного презрения» эта неотчетливая тоска по духу есть в действительности тоска по цельности, которую он, не узнавая в себе, клеймит пошлостью. На него действуют какие-то переменные токи. Он находится между двух полюсов, не имея смелости отдаться ни одной из притягивающих его сил. Отсюда колебания, блужданья, разлад с волей[530].

Мертвый младенец

У Г. Иванова в «Распаде атома»: «...всё среднее, классическое, умиротворенное немыслимо, невозможно... чувство меры, как угорь, ускользает из рук того, кто силится его поймать и... эта неуловимость - последнее из его сохранившихся творческих свойств... когда, наконец, оно поймано - поймавший держит в руках пошлость. “В руках его мертвый младенец лежал”...[531] у всех кругом на руках эти “мертвые младенцы”»...[532]

Г. Иванов и Г. Адамович сходятся в своей проповеди: все «бледные отблески правды», удовлетворявшие недавно человечество, ныне отходят, уже отошли из мира.

Религия - усопшая красота, лучшее воспоминание человечества; поэзия обречена: - стихи - «лунное», «тихое дело», им лучше «дать отдых» («Комментарии» Г. Адамовича и литературные его статьи). «Тени уходящего мира, досыпающие его последние, сладкие, лживые, так долго баюкавшие человечество сны. Уходя, уже уйдя из жизни, они уносят с собой огромное воображаемое богатство» («Распад атома»)[533].

Уверенностью этой едва ли не заражены сейчас многие из лучших, талантливейших, честнейших. И вот, никогда не было столько туманных речей о духе и такого потока стихов. Стихов притом самых «красовитых»; характернейшими же для них стихи самого Г. Иванова - недавно им исправленные и переизданные.

Что же это?! Ведь с такой трагедией внутри остается одно - целомудренная немота. А тут потоки из рифм и роз.

В том же «Распаде атома» есть некрофильская сценка: насилие над мертвой девочкой[534]. Не так же ли противоестественно насилие над поэзией, в которую не веришь. Поистине некрофильски омерзительны становятся объятия с музой, когда мы знаем, что она мертва[535].

Хаос и «мухоедство»