Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Все разошлись. Дом, где мы жили, был на отлете. В кухне звенела посуда. Потом послышались голоса. Бесшумно появилась кухарка, вытирая о полосатый передник руки:

– Барыня, за барином пришли.

Пришли (с кухни!) три чужие (эшелонные!) солдата с винтовками в руках и потребовали коменданта:

– Где наш кровопийца?

– Барин спит.

– Давай его сюда живого или мертвого.

Но от шепота ли кухарки, от тишины ли в доме голоса понизились. Мельком я заглянул в кухню: стояли они посредине молча, в шапках, у переднего свисал расстегнутый ворот.

Будил отца всегда я. Была у меня своя система: чтобы не испугать, тихо что-нибудь говорить над ухом. На этот раз отец очнулся быстрее: была обычная секунда недоумения пробуждающегося. Поправив перед зеркалом волосы, отец накинул свою зеленую без погон куртку, в которой ходил на охоту, взял палку (Такс, который всегда бывал рад прогулке, вилял уже вокруг) и вышел в кухню.

– Что случилось?

– Да там... разберут...

– А, ну идемте.

И вышел, сутулясь, подпираясь спокойно палочкой.

В окно наше, если глядеть с самого края, была видна улица и в конце ее домик этапной канцелярии. Домика теперь видно не было - черно было от толпы: стояли на заборе, на высоких тротуарах, в русле улицы, наклонно протискивался куда-то красный обвисший флаг.

Окно мама открыть не позволила и оттащила меня в угол.

Маму в эти часы я как-то совсем не помню. Смутно представляется, что сидела, сжимая виски, а то вставала, делала несколько шагов, сложив на груди руки, точно собиралась ходить из угла в угол, но тотчас же снова молча садилась. Вокруг, между прочим, было тихо, только временами долетал из местечка веселый гомон, похожий на детские голоса. И вот в этом напряжении впервые в своей жизни я узнал потом часто приходивший холодок пустоты, ясное ребенку «апокалипсическое» томление, которое станет навсегда преградой между моим поколением и поколением новым, детство которого пришлось на спокойное время.

Уже начало темнеть. Наконец кто-то под окнами пробежал, потом прошагал. Постучали. Мама решительно подошла к двери, отстраняя меня, но вошла - ворвалась Маргарита Константиновна. Она была в детском плащице без рукавов, с капюшоном, накинутым на голову, и с большим фонарем в руке - как лесной дед из детской книжки с картинками. За ней из двери выглянул чумазый писарь, влез и стыдливо замялся. (Про этого писаря мы потом узнали, что он готовил на этапе революцию и сам метил в диктаторы.)

Глаза у Маргариты Константиновны были расширены, губки прыгали. Она не знала, куда поставить фонарь, и ни за что не хотела снять плащ и освободиться от капюшона.

– Одевайтесь... Чего же вы сидите... Сюда же придут сейчас... Вы ничего не знаете... Могут же прийти... всего в крови... привели... посадили... Сережу хотели схватить - но его самого схватили... да, он вышел и говорит, что Сережа пел «Боже царя»... а у нас, действительно, пели - они за стеной марсельезу, а у нас «Боже...» А кто-то крикнул: он дезертир... Сережа же с пистолетом в самую толпу и говорит - нет, хотел сказать или крикнуть, всё равно... Сейчас придет доктор... Никанор Гаврилович меня только проводил, спасибо, Никанор Гаврилович... Да, я не сказала главного... Сережу сейчас приведут... Только не нужно показывать, что его привели, чтобы он не подумал. Я, пожалуй, сниму плащ. И спрячьте это - его мне доктор где-то нашел - говорит, на случай, если ночью бежать придется...

Плащ сняли, фонарь я сунул под диван (в нем, кстати, не было ни лампы, ни свечки). Постепенно мы восстановили связь событий, хотя рассказ был по-прежнему невразумителен.

Эшелон начал с железнодорожного батальона, где их с револьвером в руке встретил начальник. Его обезоружили, сорвали погоны, привели в местечко, избивая по дороге, и посадили на этапную гауптвахту, выпустив двух солдат, там сидевших за покражу. У солдат этих спросили, «а что ваш кровопийца». Но и этапные узники ничего дурного сказать об отце не пожелали.

Со станции повалили сначала на этап: громить и делать революцию. Набросились на кухню, но там ждал сытный обед.

После обеда эшелон разбрелся по опустевшему местечку, ища с чего начать. И тут произошло два события. В булочной у старой еврейки нашли булку, которую, показалось, продавали втридорога; возле же самой канцелярии, где столпились солдаты и любопытные, выскочил длинноногий молодой человек, сын хозяйки, у которой жили Семипалатинские, и стал кричать, что жилец прапорщик ходит в погонах, поет «Боже царя храни» и пьянствует.

Всё это соответствовало действительности. Сам прапорщик (правда, уже без погон, которые без его ведома Маргарита Константиновна дрожащими кривыми ножницами для маникюра спорола, а он спьяна этого не заметил) стоял тут же на своем крыльце, нащупывая в кармане револьвер, с умилением смотрел на солдат и порывался им что-то крикнуть.

Молодой человек ораторствовал, толпа наседала. Но в это время кто-то крикнул: «да чего он сам тут... мы на фронт, кровь проливать, а он...» и т.д.