Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Для того чтобы возродить эпический строй, видимо, еще мало доброй воли. Примером тому может служить советская поэзия. Подсоветские поэты воспевали военный период коммунизма, гражданскую войну, гигантский размах строительства и пр. и пр. Но и в лучших, наиболее удачных вещах получался сырой материал, который, наверно, кто-то когда-то и, конечно, в иных целях использует[671].

Точно так же обстоит пока дело и в зарубежьи.

Казалось бы - если взглянуть со стороны, отойдя вдаль на версты и годы - первою и главной темой для поэта эмигранта должен был стать эпос белого движения, исторические судьбы эмиграции, России. По самому эмигрантскому их положению, от поэтов зарубежья естественно было бы ожидать эмигрантской поэзии, а не только поэзии в эмиграции. На деле же из всех поэтов нашего рассеяния лишь у Ант. Ладинского произошел роман с Клио.

Но, неизбежно приняв «акмеистическую» традицию, поэт испытал на себе ее губительные «осложнения». Муза истории предстала перед ним в украшенном поэтизированном виде, соблазнив его всеми оттенками исторической стилизации: от лубочно-живописной (суворовские походы[672], «фантастические зимы» северной Пальмиры) или в духе Мира Искусств (чем не гнушался и А. Белый) и до самой, может быть, опасной - в «ложно-классической манере» («Я с горькой славой Рима судьбу твою сравнил...»[673]).

Пушкин в холерном карантине, не в силах вложить в уста Музы настоящее название бедствия, его окружавшего, писал - «чума». Эта целомудренная пушкинская «чума» у Ладинского, искушенного уже огромной литературной культурой, превращается в расчет эстетического приема. Отсюда и путь наименьшего сопротивления: литературная реминисценция. Чума на пороге столицы[674], Блоковская роза[675], Прекрасная Дама, лермонтовский дубовый листок[676], душа в объятиях ангела, романтический Кавказ[677]. И, наконец, открыто биографические поэтизированные мотивы.

Тот же процесс усиления декоративности идет у Ладинского параллельно и в других темах. Над словарем работа заметна лишь в случаях, где поэт ставит целью огрубить свою первоначальную антитезу: черное и голубое. Это встреча мечтателя и материалиста, Санчо Панчо и рыцаря Дульцинеи Тобосской, поэта и мещанина. Последний олицетворяет современный меркантильный послевоенный мир. Тут Ладинский ищет контрастов в прозаизмах. Сам он, конечно, на стороне гибнущего старого мира, обреченного мечтателя, легкомысленного поэта. На этом «неоромантизме» (и с пафосом) построены его последние поэмы «О дубе»[678], «Александр»:

Зачем, грудь девушки волнуя,
Мы не погибли в двадцать лет...
Но Александру равных нет[679]

.

Я нарочно отмечал все эти «счастливые неудачи» Ладинского. Мне нужно было на его примере показать некоторые (из наиболее в глаза бросающихся) опасности, встречающие современного поэта. Вся борьба Ладинского на протяжении 10 лет с поэтическим «материалом» представляется мне напрасными усилиями выйти за черту порочного лирического круга. При всей своей сложной культурности, одаренности, Ладинский, поставивший перед собой задачу эпическую, остался лирическим поэтом самой утонченной лирической традиции. Вне ее для него была слишком явной опасность срыва в безвкусицу. Именно обостренный вкус и не позволил Ладинскому отважиться переступить лирическую черту.

Читая его лучшие, пронзительные лирические строки, трудно отказаться от мысли, что Ладинский ради одной красивости писал: «и бедную лиру с улыбкой я страшным векам отдаю»[680]. Таков действительно его трагический творческий замысел. И не по вине его слов для этого замысла в лирической практике нет. Вместо бедной лира его оказывается даже слишком и почти оскорбительно для своего времени приукрашенной, а улыбка, мелькающая в стихах, - бледная, усталая, - становится чуть-чуть театрально-преувеличенной... 

СВОБОДА И ЛИРА

Но предположим, что Ладинский по каким-то внутренним или внешним причинам слишком поверхностно подошел к своей задаче. Эстетизирование - это еще не есть преображение, как украшение цветами трупа не есть его воскрешение.

Вот перед нами другой пример - Владимир Смоленский.

Поэзия его, в противоположность Ладинскому, никогда не искала тем вне лирического круга. В первых своих стихах («Закат») Смоленский был охвачен каким-то сладострастием бессилия перед надвигающейся окончательной гибелью[681]. Было в этой его юношеской теме что-то от Лермонтовского мрачного отчаяния, осложненного Достоевским.

Упоение безвыходностью, воспевание окаменения при жизни и, наконец, последнего смертного покоя - вот вкратце содержание «Заката». Одна из запоминающихся формул сборника: «друг, не бойся - спасения нет»[682].

Начинался «Закат» апокалипсической картиной мирового заката, по следам которого восходит ночь «в вечном сне и вечной славе»[683].