Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

 Ради Бога, Альфред Людвигович! что слышно о сборнике? В тоске мы с Рафальским взываем к Вам, невольно обращая взгляды (или взоры) к Скиту. Встреча с Рафальским заставляет меня подтянуться и немного встряхнуться из нашего вечного сна. Мы собираемся пробить стену инертности и поставить ряд вечеров и (верх дерзости) захватить и сделать художественно и достойно день культуры. Но если всё это завершится благополучно – мы будем героями и Скит должен будет поставить нам памятник на какой-нибудь площади Праги.

Весь Ваш   Лев Гомолицкий.

11. Гомолицкий – Бему

11.V.27 г.

 Воистину Воскресе, дорогой Альфред Людвигович!

 Благодарю Вас за подарок, который припасли для меня к светлому празднику – Ваше искреннее доброе письмо. Зачем Вы так осторожно подходите к оценке моих посылок, точно мне может причинить напряженность самое необходимое для меня и всегда приносящее пользу – Ваше откровенное мнение. То, что я так долго был предоставлен самому себе (без руководителей и без книг), так повредило мне и задержало развитие; и я теперь со страхом думаю – можно ли нагнать потерянное, не слишком ли я исковеркался, для того чтобы выправиться, наконец найдя долгожданную поддержку. Вы были правы, Альфред Людвигович, не одобрив ритмы. И хотя я всё же думаю, что в этой области можно тоже работать, тем не менее итоги этого периода для меня оказались плачевны: я разучился писать, звучать и молиться стихами. Сейчас я переживаю какой-то пугающий меня перелом. До сих пор периоды неписанья никогда не затягивались дольше двух месяцев. Когда же я не пишу, я не чувствую своего права на жизнь. Весна не оправдала ожиданий, впереди же год, требующий от меня нелюбимой, подавляющей работы. Ради нее придется оставить всё остальное, отложить в сторону незаконченные, недоделанные тетради, с хаосом всяческих сомнений, начинаний, неудовлетворений: всё написанное до сих пор, на что я возлагал столько надежд когда-то. В числе сомнений я оставляю недодуманное о завершенном пути в рус<ской> поэзии чуждого нам тонита, о слиянии с народным творчеством, о выработке новой стихотв<орной> формы, основанной на народной песне, стихе, ритме. Другая страстная надежда ввести рус<скую> поэзию в число мировых, поднять ее, дать ей огромную задачу, чтобы и на русском языке могла прозвучать строчка Шелли: поэты – непризнанные законодатели мира. Моя первая (вдохновенная) любовь давно требовала от меня своей эпопеи, и я боюсь, что если не сейчас, то уже никогда я не сделаю этого. В таком хаотическом виде я оставляю всё, чем до сих пор жил, чрез чтó смотрел на мир, окружающий и ожидающий меня у последнего дня.

 С Рафальским мне было очень интересно познакомиться и очень полезно выслушать его замечания о Дуновении. Сонеты его мне очень понравились^[188], хотя и поспорил немного с их автором. Я обратил его внимание, что сонеты рассчитаны на известную эрудицию и вкус и дают меньше пищи уму, чем это можно бы от них требовать. Последнюю мою присылку Раф<альский> тоже раскритиковал^[189]. Я думал над ней и решил попытаться исправить. Первые страницы я вычеркнул и начал с: «По лугам, по пустырям разные травы...», закончил же словами: «неподвижной застывшей улыбкой». Везде вместо Миша написал я Мишино – мое, и в одном месте вовсе вычеркнул слово «Мишу». Разговор же его с ночью окружил скобками – надо что-то с ним еще сделать. М<ожет> б<ыть>, так и получится нечто лирическое. Рафальскому передал, что Вы просили, и обеспокоил его – так как он Вам писал и думает, что письмо не получилось. Спрашиваете, что буду делать летом? Хочу сделать последнюю попытку вырваться в атмосферу умственной работы, учиться, чтобы стать на ноги и в перспективе завоевать право опять вернуться к любимому труду. Значит, буду делать отчаянные усилия. Ближайшее: буду красить крыши, выправлять Дуновение, которое предстало передо мною во всех своих недочетах (есть безнадежные пробелы) и отнимать у себя время для дня рус<ской> культуры: декорировать зал с Рафальским, готовиться к реферату, который поручен мне; заниматься. Посылаю миниатюры по Вашей просьбе^[190]. Привет Скиту. Искренне и всегда Ваш

Лев Гомолицкий. 

12. Гомолицкий – Бему

                                         28.VIII.27 г.

 Дорогой Альфред Людвигович!

        Как живут там в вашем далеком шумном мире? У нас покой полей. Я недавно вернулся из паломничества: посещал проф. Марцинковского (он знает Вас) в его родном селе^[191]. Я сжился с местной природой и не променяю ни на что другое ее прозрачных далей, раскинутых лесов, волнующихся гигантских волн-холмов и этих мирных дорог – мягких, широких, как улицы столичного города. Это символ жизни – и счастлива та жизнь, для которой может служить символом вот такая дорога. Родное село профессора расположено на четырех холмах, группирующихся в форме подковы; холмы покрыты садами, как лесом (протяжение – 4 версты), так что издали видны только деревья, из которых выглядывает всего несколько крыш и каланча монастыря. А вокруг бескрайние поля – холмы, леса, просеки, дороги – вид верст на 20 кругом.