Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

 Я присутствовал на чтениях Евангелия, которые профессор устраивал в своем саду для соседей-крестьян, и слышал беседы крестьян, и убедился, что в народе есть большой интерес к религиозным темам, а Евангелие, пожалуй, единственная его точка соприкосновения с интеллигентом. Я не предполагал, что среди них есть люди, так много читавшие разных книг и знающие наизусть страницы из Библии.

 Там я прожил неделю у знакомых – в семье священника в оживляющей атмосфере – потерянной теперь многими людьми – деятельной любви. Написал последнее свое стихотворение периода Дуновения, который должен же иметь свой конец, как и всё. Еще раз проработал этот период, начиная с 21 года, и составил второй сборник «К полудню», в котором многое незаметно вкрапляю и от 27 года. Так со спокойной совестью я откладываю эти две книжечки пока в левый угол стола для вылеживания и окончательной отделки. «К полудню» посылаю Вам в этом письме^[192].

 На днях говорил с Рафальским. Он точно не одобряет мое знакомство с Марцинковским и как бы с упреком моему настроению спрашивал: пишу ли я? Я не считаю заплаты на старом – «писанием»; писанием я называю творчество, помогающее мне идти вперед и раскрывающее передо мною новые перспективы, и потому я ответил, что ничего не пишу, а в оправдание спросил в свою очередь: а вы пишете? На что Сергей Милич мне отвечал тем же «нет». – Но почему? (ведь вот у вас значит должное настроение – жизненное, т.е. материалистическое). С.М. ответил – не о чем. (Я подумал: как же не о чем – ведь целый мир вокруг, жизнь во всем ее многообразии форм и идей – этого не сказал, так как С.М. имел очень смутный вид.)

 Марцинковскому показал несколько стихотвор<ений> из Дуновения (отвлеченных). Его мнение, что они писаны искренне и нигде не слышится натянутости и фальши. Принял он их, по-видимому, как молитвенный опыт.

 Последнее мое стихотв<орение>:

 Я не один теперь – я вместе с кем-нибудь: со зверем,
дышащим в лицо дыханьем теплым, щекочащим го-
рячей шорсткой грудь, когда в ночи грозой сверкают
стекла;
 и, только день омытый расцветет, я раскрываю
миру свои веки – все, что живет, что движется, зовет:
деревья, звери, птицы, человеки – мне начинает вечный
свой рассказ, давно подслушанный и начатый не раз;
и даже хор мушиный над столами, следы в песке
застывшие вчера... мне говорят бездушными губами
все утра свежие, немые вечера.
 Их исповедь движения и слова мне кажется к шагам
моим тоской. Спуститься серце малое готово к ним
неизвестной разуму тропой.
 И иногда я думаю тревожно: когда скует бездвижье и
покой, и будет мне страданье невозможно, – увижу ли
сквозь землю мир живой? Какие грозы мутными дождями
мое лицо слезами оросят, когда в земле под ржавыми
гвоздями ласкать земное руки захотят!^[193]

–––––

 Напишите о «К полудню».

   Искренне Ваш

                   Лев Гомолицкий.

13. Гомолицкий – Бему

       15.III.28

  Дорогой Альфред Людвигович!^[194]

 Простите, что я так долго Вам не писал. Но у меня было подавленное состояние под влиянием различных житейских неудач. Однако, если бы я знал, что для вечера нужны стихи (что вообще будет такой вечер), я постарался бы прислать их к сроку.

 Я Вам очень благодарен, дорогой Альфред Людвигович, за Ваше хорошее отношение ко мне и что меня не забываете, но помните всё время. Над Дуновением я всё время работаю (уже два года), и тот вариант, который у Вас, – отошел в прошлое. Теперь я прибавил еще третий отдел: Трава, составив его преимущественно из стихов уничтоженного сборника К Полудню. Но в Траве много нового и такого, чего не было у Вас, хотя написано было давно. Я обязательно пришлю Вам Дуновение в исправленном виде (я и еще буду работать над ним), и, может быть, теперь Вы останетесь мною больше довольны.