Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

В 1978 году Гомолицкий отмечал шестидесятилетие творческой работы, отсчет которой, следовательно, шел с томика, опубликованного в 1918 году в Остроге, о котором упомянул Анджей Бернацкий в журнале Twórczość⁶⁴⁴. Юбиляр, по-видимому, ничего не имел против празднования юбилея (по случаю которого он был награжден Литературной премией I степени премьер-министра), однако ему не понравилось, что было упомянуто о том, что дебют его состоялся на русском языке. Он написал Бернацкому: «Вы неудачно припомнили „Льва”, а ведь сами же нам говорили, что это стоит главным препятствием на моем пути»⁶⁴⁵. Впрочем, по поводу этой награды лауреат записал: «Когда-то на берегу Горыни я научился принимать от судьбы и наихудшее, и наилучшее с одинаковым смирением. Смирением заслуженных даров» (ATJ).

В 1983 г. Гомолицкий вступил в поддерживаемый властями Союз польских литераторов, в то время как большинство сколько-нибудь заметных писателей эту организацию бойкотировало. Начиная с этого времени он последовательно, по частям передает свой архив Музею литературы в Варшаве. В 1984 г. писатель получил высокую награду – Командорский крест Ордена возрождения Польши.

В мае 1985 года умерла Ева Гомолицкая. Леон писал Поллаку 17 мая: «<...> в моей жизни наступила безнадежная пустота»⁶⁴⁶.

Прошлое надвигалось на Гомолицкого с самых разных сторон. В процессе работы над Гороскопом неожиданно пришло письмо из Острога от Михаила Рекало, получившего адрес писателя от П. Юрьева. В 1978-1980 годах к Гомолицкому обратились публикаторы дневников Зофьи Налковской (Ханна Кирхнер) и Марии Домбровской (Тадеуш Древновский). Их заинтересовал Дмитрий Философов и «Домик в Коломне». Вежливо ответив на их вопросы, Гомолицкий, однако, попросил не раскрывать его имени. «То, что я оказался в ближайшем окружении Философова, который в порядке исключения выделял мои поэтические начинания, – а писал я тогда главным образом по-русски,– приводит к тому, что меня легко отождествляют с русской средой. Публично возражать, что на деле всё обстояло иначе, просто постыдно и конфузно, и я прошу, насколько это возможно, об этом не упоминать»,– оговаривал он свое условие в письме Древновскому⁶⁴⁷. Но и это было известным прогрессом, поскольку еще в 1971 г. он заявлял, что всего лишь «посещал» собрания «Домика в Коломне»⁶⁴⁸. Впрочем, осенью 1981 года, когда ему, по-видимому, передалась атмосфера в стране (действует «Солидарность», цензура не подает признаков жизни), Гомолицкий написал развернутую заметку о «Домике в Коломне», оформив ее как растянувшуюся на несколько страниц «сноску» к одному из предложений в только что вышедшем Гороскопе⁶⁴⁹. В 1986 копию этой заметки он дал Т. Янушевскому. Но уже через несколько дней он спохватился и затребовал рукопись назад: «Я начал читать, и меня охватил ужас. Вторая часть заметки, с моими личными воспоминаниями – это просто пагубная компрометация. Следовало бы написать это наново либо вообще выбросить»⁶⁵⁰. Поскольку получатель пытался вступиться за заметку и спасти ее от уничтожения, Гомолицкий перешел к тактике мягких уговоров: «Не хочу я набросок “ликвидировать”. Хочу попробовать эти страницы переписать, расширить тему. О моем участии в организации собраний, в особенности – вкратце изложить содержание моего доклада, прочитанного на одном из них»⁶⁵¹.

В январе 1987 года Гомолицкий переслал Северину Поллаку свои русские стихотворения, и тот перевел два из них на польский.

В последний год жизни Гомолицкого к нему обратился В.П. Нечаев, работавший в Центральной научной библиотеке Всероссийского театрального общества в Москве, с вопросами о «Домике в Коломне» и Философове. Свой ответ (по-польски) писатель отправил ему 23 февраля 1988 г.: «Вы как-то не хотите мне верить, когда я утверждаю, что мало что значил в “Домике в Коломне”. Но на самом деле было именно так. Философов ни с кем не советовался. Намечал темы собраний, собирал вокруг себя польскую элиту. Только вот продолжалось это совсем недолго! Считается не общая продолжительность в часах, но след, который оставляют после себя»⁶⁵². О своей заметке он писал: «Это сырой набросок и требует литературной обработки, для чего у меня уже нет сил, да и времени мне осталось мало. Мне думалось, что он останется эдакой состоящей из фактов информационной справкой для памяти. Польскому читателю надлежало бы представить это в лучшей упаковке. А как оно может пригодиться русскому читателю, это уже на Ваше усмотрение». Отправляя этот «набросок», он писал В.П. Нечаеву 18 июля: «Нигде это не печаталось, даже частично. Если б Вы сочли, что это может у Вас иметь свое звучание и значение, то я не имел бы ничего против того, чтобы его перевели и напечатали. Мне кажется, такое явление, как “Домик” Философова, идет на пользу культурам обоих наших народов»⁶⁵³. До Гомолицкого дошел слух, что в Москве читали его ранние стихи на собрании общества библиофилов⁶⁵⁴, и он был горд этим.